Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Зазвучали женские вопли:

— Турки! Турки!

Даже монахини, долгие годы укреплявшие свою веру, присоединились к мирянкам:

— Турки! Турки!

Дородные и трусливые монахи в рясах побросали распятия и, как самые обычные сыны Церкви, запричитали:

— Турки! Турки!

Наконец дверь вышибли, и, разумеется, снаружи оказались ордынники, вооруженные и одетые по обычаям своих племен или по собственному предпочтению; ни один из них даже отдаленно не напоминал ангела-спасителя.

Паника захлестнула храм.

Те, кто находился ближе к выбитым дверям, ринулись, вне себя от ужаса, на стоявших дальше, и волна эта покатилась вперед. Как это всегда бывает в подобных случаях, пострадали самые слабые. Детей валили с ног, младенцев выбивали из материнских рук — ибо мужчины напирали со всей своей силой, — предусмотрительность графа, поместившего своих спутниц в алтарную часть, полностью себя оправдала. Мощная бронзовая ограда едва сдерживала докатившийся до нее натиск толпы, однако не поддавалась, а потому княжна с ее свитой — как, собственно, и все, укрывшиеся в алтарной части, — спаслись от толчеи, но не от ужаса.

Мародеров было много, однако они решили сперва благоразумно убедиться, что греки безоружны и не в состоянии защитить свой храм. Впрочем, вскоре орда хлынула внутрь, и впервые в истории этого здания огромный Христос на своде над алтарем услышал мусульманский клич: «Аллах-иль-Аллах».

Читателя, вероятно, удивит то, что хроники умалчивают о каком-либо кровопролитии в тот день в стенах Святой Софии. Победители явились грабить, а не мстить и, полагая, что рабы представляют собой наиболее ценную собственность, стремились сохранять, а не отнимать жизни. Да, воспоследовала одна из самых жестоких сцен в истории, однако вся жестокость заключалась в захвате пленников.

Забросив все свое разномастное оружие за спину, дикари врезались в толпу христиан — выбирать себе жертвы. Разумеется, старых, больных, немощных, увечных и совсем юных оттолкнули в сторону, выбирали сильных и полных жизни. Нужно также помнить, что почти все ордынники были жителями Востока, а это значит, что женщин они предпочитали мужчинам, а миловидных женщин — невзрачным.

Рука отказывается от попытки описать те терзания, которыми сопровождались разлуки: как матерей отрывали от их отпрысков, а жен — от мужей, как они вопили, голосили, взывали, с какой издевательской жестокостью подавлялись их жалкие попытки оказать сопротивление, как их связывали и волокли прочь: последнее судорожное объятие, неотвратимое расставание. Осталось лишь добавить, что и галереи были объяты тем же неистовством, что и основной зал. Учитывая все это, представлялось немыслимым, что разрывавший обычную тишину священного храма крик — а он казался единым, как гул многих вод сливается для уха в одно, — когда-то смолкнет: он не смолкнет, и, пока он звучит, сострадание остается одним лишь далеким эхом.

Следующими по востребованности после женщин оказались монахи, и в том, как с ними обращались, была толика мрачного юмора. С них срывали рясы и перекидывали друг другу, камилавки натягивали им на уши, наметы засовывали в рот, чтобы заглушить вопли, четки превращали в плети; когда очередную связку гнали к дверям, ее сопровождал долгий и громкий хохот. Святоши сами обрушили на себя своды своих монастырей. Если бы император, ныне лежащий в залитом кровью проходе у ворот Святого Романа, погибший через их лицемерие, суеверность и трусость, хоть в какой-то степени обладал мстительностью, осознание того, что воздаяние оказалось столь стремительным, наверняка успокоило бы его душу.

Не надо думать, что граф Корти с безразличием созерцал эту сцену. Он понимал, что разбой докатится и до апсиды. В ней находился алтарь со Святыми Дарами из золота и драгоценных камней — сверкающий, манящий к грабежу. Когда двери распахнулись, Корти на миг замер, пытаясь понять, не появится ли Магомет.

— Явились ордынники, княжна, но не султан.

Она подняла покрывало и молча взглянула на него.

— Я вижу лишь один выход. В облике эмира Мирзы я должен выйти к мародерам и объявить, что султан отправил меня вперед — пленить вас и сберечь для него.

— Мы в твоей власти, граф Корти, — отвечала княжна. — Да поступят Небеса с тобой так же, как ты поступишь с нами.

— Если эта уловка не сработает, княжна, я умру за тебя. Свяжите себя, как раньше, попарно, рука к руке. Возможно, они потребуют, чтобы я указал, кто именно мне принадлежит.

Она обвела храм взглядом, исполненным сострадания:

— Граф, а эти женщины, не принадлежащие к числу моих домочадцев, а эти дети — можешь ли ты спасти и их?

— Увы, госпожа! Пусть Пресвятая Дева послужит им заступницей.

Пока дамы соединяли себя узами, толпа начала напирать на ограду — у решетки осталось несколько мертвых и бесчувственных.

— Хадифа, — позвал граф, — расчисти дорогу вон к тому стулу у стены.

Шейх принялся отодвигать тех, кто преграждал путь; княжна, обеспокоенная таким обращением, взмолилась:

— Нет, граф, не трогай их. Прошу, не умножай их ужаса.

Но граф был воином; в случае натиска ему нужна была стена за спиной — она давала преимущество.

— Любезная госпожа, бывший трон твоих предков теперь твой. Я усажу тебя на него. Оттуда тебе проще будет разговаривать с султаном Магометом.

Вскоре несколько ордынников — полдесятка или более — добрались до алтарной преграды. То были совсем невежественные анатолийские пастухи, одетые по большей части в короткие рубища из козьих шкур. У каждого при себе был круглый щит, лук и громоздкий колчан с оперенными стрелами. Завороженные красотой алтаря и его обрамления, они остановились, а потом с громкими воплями устремились к вожделенным сокровищам, не обращая внимания на живую добычу, скорчившуюся на полу в немом ужасе. К ним присоединились другие, им подобные, вскоре разразилась кровопролитная перепалка. Те, кто подоспел позже, стали высматривать женщин и в конце концов заметили княжну Ирину, сидевшую на троне. Один, самый рьяный, даже не обращал внимания на берберов.

— Эти рабыни чего-то да стоят. Тащите веревки! — призвал он своих спутников.

Тут вмешался граф.

— Ты — сын ислама? — спросил он по-турецки.

Они недоверчиво оглядели его, потом повернулись к Хадифе и его бойцам: рослым, с непроницаемыми темными лицами, которые виднелись под стальными шлемами. Ордынники посмотрели и на их щиты, и на обнаженные ятаганы, повернутые остриями в пол.

— А почему ты спрашиваешь? — осведомился первый ордынник.

— Потому что, как видишь, мы тоже — из правоверных и не желаем зла никому из тех, кого матери научили начинать день с аль-Фатиха.

Это произвело впечатление на ордынника.