Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— Твой греческий, Сергий, безупречен, однако последних твоих слов я разобрать не смогла.

— Прошу прощения, — отвечал он, и выражение его лица переменилось. — Я произнес на своем родном языке слова псалмопевца, которые сейчас повторю и тебе, ибо сколько мне дней от роду, столько раз повторял мне их отец Илларион. — Голосом тихим и мягким, какой уместен для подобного содержания, он произнес: — «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться». Вот эти слова, княжна, и кто осмелится сказать, что они не вобрали в себя всю суть религии?

Ответ оказался неожиданным, манера — притягательной. Никогда еще княжна не слышала столь истового утверждения веры. Этот юноша — не простой монах, он еще и проповедник! А отец Илларион с годами сделался только мудрее! Возможно, из своего далекого далека он смог предощутить, что в нынешний час Константинополю нужен не новый нотабль — епископ или легат, а голос, обладающий силой убеждения, способный умерить противоречия, бушующие на семи холмах древнего города. Эта мысль, будучи всего лишь догадкой, все же пробудила в Ирине сильнейшее желание прочитать письмо святого старца. Она даже упрекнула себя за то, что до сих пор этого не сделала.

— Почтенный священник и мне приводил те же слова в той же форме, — проговорила она, вставая, — и от повторения они не утрачивают ни крупицы смысла. О них поговорим позднее. А пока было бы жестоко отрывать тебя от завтрака. Я пойду и наедине со своей совестью прочитаю послание, которое ты принес мне от святого отца. Угощайся от души, чувствуй себя желаннейшим из гостей, говоря точнее, — она сделала паузу, чтобы подчеркнуть смысл своих слов, — считай, что я была приуготовлена к твоему приходу. Если чего-то не окажется в достатке, спрашивай без всякого стеснения. Лизандр в твоем распоряжении. А я скоро вернусь.

Послушник почтительно поднялся и оставался стоять, пока она не исчезла между вазами и цветами, оставив в его памяти смутное воспоминание о грации и красоте, что, впрочем, не помешало ему, голодному страннику, тут же обратиться к насыщению плоти.

Пересекая портик, княжна Ирина повторяла все те же слова: «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться»; она ведь сама видела, как беспечный безденежный монах, которого выставили из трактира, нашел себе поддержку в минуту нужды, причем дающей рукой была выбрана именно ее рука. Выбрана кем? Ведь юноша собирался первым делом отправиться к патриарху — кто привел его к ней? Завтрак дожидался приглашенного гостя — что его задержало, как не та же самая сила, что доставила этого незнакомца к ее порогу?

Сообщая читателю, что одним из следствий религиозного рвения, характерного для тогдашнего Востока, рвения столь неуемного, что оно заставляло все умы, включая наиболее светлые, веровать в присутствие Бога, Сына и даже Пресвятой Богородицы во всех, пусть и самых незначительных делах, — мы стремимся тем самым оградить княжну от незаслуженного осуждения. Да, обладая на удивление независимым и бестрепетным духом, она тем не менее время от времени склонна была объяснять естественное сверхъестественным, но не следует судить ее слишком строго, поскольку нет в этом мире представлений более навязчивых, чем самые обиходные.

Сквозь резной каменный портал она вступила в просторную залу, лишенную мебели, но богато украшенную фресками, а оттуда — в простой открытый двор, прохладный и затененный: посредине его била струя воды, падая в чашу из алебастра. Вода, переливавшаяся через край чаши, скапливалась в круглом бассейне с резным узором по краю и снаружи — в нем вольготно резвились золотые рыбки.

Во дворе находилось множество женщин, по большей части — молодых гречанок, они шили, вязали и вышивали. Завидев княжну, все поднялись, уронив рукоделье на безупречно чистый мраморный пол, и поприветствовали ее почтительным молчанием. Знаком предложив им продолжать работу, княжна села на стул, поставленный для нее рядом с фонтаном. Письмо она держала в руке, однако чтению предшествовали размышления.

Признавая, что Господь велит ей выполнить то, о чем говорится в процитированном изречении, она размышляла: идет ли речь об однократном действии? Когда послушник вернется в город, закончится ли на том ее предназначение? Или тем самым она бросит начатое, не закончив? Но какая степень участия от нее требуется? Неуверенность повергла ее в легкое смятение, однако княжна укротила его, обратившись к чтению письма. Перекрестившись и вновь запечатлев поцелуй на подписи, она начала читать — рука была ей знакома, а составлено письмо было на безупречнейшем греческом языке того периода; оно не оставляло места сомнениям.

Белозерский монастырь, 20 апреля 1451 г.

От игумена Иллариона возлюбленной дочери его Ирине

Долгое время считала ты меня почившим вечным сном — вкушающим отдых рядом с Искупителем. Но если молчание есть почти полный двойник смерти, то из радостей слаще всех — нежданная. Именно в таком смысле воскресение было безупречным дополнением к распятию. Будучи превыше всего прочего — превыше Нагорной проповеди, превыше Его чудес, превыше Его праведной жизни, — именно оно подняло Господа нашего над уровнем обычного философа, вроде Сократа. Великие Его страдания исторгают у нас слезы, однако мы поем, как пела Мириам, при мысли о Его торжестве над смертью. Не смею сравнивать себя с Ним, однако мне отрадно думать, что эти строки, столь нежданные, вызовут у тебя чувства, схожие с чувствами обеих Марий, пришедших с ароматами ко гробу и обнаруживших там только ангелов.

Дозволь прежде всего поведать о моем исчезновении из Константинополя. В тягость мне было то, что патриарх истребовал меня из старого монастыря, — отчасти потому, что нас с тобой разлучили как раз тогда, когда разум твой открылся приятию и пониманию истины. Однако зов этот я счел зовом Господа и ослушаться не посмел.

Засим последовал вызов к императору. Ему ведомо было о моей жизни, и он хотел, чтобы я послужил примером для его закосневших в пороках царедворцев. Я отказался. Патриарх, однако, настоял, и я против собственной воли назначен был каниклием, хранителем пурпурных чернил. Несчастная то оказалась доля. Что такому, как я, близость к трону? К чему мне власть, если не может она послужить делу сострадания, справедливости и милосердия? Что есть легкая жизнь, как не постоянная опасность обрести привычки, пагубные для будущего спасения? Скольких страдальцев пришлось мне перевидать! Сколь мучительно было смотреть на них, зная, что помочь им выше моих сил! Видел я и злокозненность, царившую при дворе. Но стоило мне возвысить голос, в ответ раздавались одни лишь насмешки. Когда доводилось мне посещать торжества в том или ином храме, видел я одно лишь криводушие в рясах. Как часто, зная, что руки тех, что служат у алтаря Святой Софии — прибежища святости, сравнимого с одним лишь храмом Соломона, — запятнаны грехом, — как часто, видя, как руки эти воздевают перед алтарем чашу с кровью Христовой, я содрогался и обращал взгляд свой к куполу, ожидая, что оттуда обрушится на нас карающая длань, равно и на грешных, и безгрешных.