Анастасия Вербицкая - Сны жизни

Он опять рванулся к ней. Но она отшатнулась и сделала невольный жест, как бы отталкивая его.

— Да, не будет!.. Пусть это цинизм, пусть безнравственно! Я не этим буду мучиться… А тем, что послежить по-старому я уже не смогу… Понимаете, Сергей Васильич? Не смогу!.. А моя жизнь нужна…

— Вы не любите меня… Какая любовь рассуждает?

— Да? — вдумчиво переспросила она. — Возможно… Тем лучше для нас обоих! Вы не бросите жену. Я не соглашусь уйти от мужа… Ведь, вам дороги дети, Сергей Васильич?

Он молча закрыл лицо руками.

— Вот видите… У нас с вами свободы нет! Пусть! Я сама выбрала себе дорогу, сама этого хотела… и сама теперь расплачиваюсь. Поздно… Любить нечем… И не надо любить! Если б только знать, что дети… Вот вы сейчас… страшное слово сказали… и словно глаза мне открыли на всё… Какое право имеем мы, нищие, жениться и плодить нищих?..Да! Какое право? Что мы им готовим? Они малокровны, худосочны, слабы, неспособны бороться с болезнью, которая ждёт за углом. У них нет света, воздуха… Живут чуть не в подвалах, питания нет… По какому праву мы их обрекли на страдание? Мне страшно!.. Страшно!

Она была как в истерике.

— Верочка, милая! — испуганно сорвалось у Михайлова.

— А дальше что? Какое воспитание я им дам? Сама озлобленная, отупевшая, раздражительная?.. Какое образование? На это деньги нужны… Сделать их ремесленниками, чернорабочими? А здоровья, здоровья откуда я им возьму?.. Им в жизни нет выхода из нужды. Но для борьбы с ней силы нужны… силы, чтобы не упасть в грязь, не погибнуть… Чему я научу их, когда сама во всё изверилась? Борцы… Ха-ха!.. Это наши-то ребята несчастные, с кривыми ножками, худенькие заморыши? Господи!.. Я иногда, после целого дня… вот когда оба они у меня от дизентерии умирали… лягу и думаю: «Заснуть бы, заснуть!.. Да так, чтоб уж не проснуться! И с ними вместе… всем… Чтоб и они этой каторги не изведали!»

Жалобный детский крик прозвенел как бы над самой головой их.

Вера Павловна вскочила, вся трясясь, с широко открытыми, полными ужаса глазами. Её расстроенным нервам в этом плаче почудился укор, мольба обречённых детей о хрупкой жизни… Она даже сразу не сообразила, кто это кричит.

— Оля! — вдруг поняла она и провела рукой по похолодевшему лицу. — Сейчас, сейчас! — крикнула она, забывая, что ребёнок не слышит её.

Она бросилась к калитке. Но на пороге она опомнилась и протянула Михайлову руку.

— Прощайте… И забудьте, ради Христа, всё, что я наговорила тут… Это всё спектакль расстроил нервы… Лихом не поминайте, Сергей Васильич! Нет сил ни любить, ни сызнова жизнь начинать… Смиритесь и вы… Над нами обоими, видно, захлопнули крышку. Не подняться… Прощайте…

— Вера Павловна!

В чуткой тишине его зов прозвучал как вопль.

Она невольно обернулась, закинула ему руки за голову и поцеловала его бледное лицо. Но он не искал её губ, как раньше. Трепет восторга не прошёл по его обессиленному телу. Он даже не встал со скамьи, он принял с закрытыми отяжелевшими веками эту скорбную ласку и не удерживал тоненькую фигурку, когда она кинулась на плач ребёнка, настойчиво звавшего мать.

Когда он открыл глаза, он был уже один.

Светало. Предрассветный ветерок пробегал по верхушкам деревьев, и сонно лепетали листья, не желая просыпаться. С реки в лощине густой молочный туман подымался всё выше и, шатаясь, лез на площадку, заволакивая уже всю окрестность. Где-то робко прочирикала птичка, но ей никто не отозвался.

Михайлов встал со скамьи, потянулся, надел свою отсыревшую шляпу и пошёл по Московской улице.

Чем дальше он шёл, вдумчиво прислушиваясь к ритмически унылому звуку своих шагов, тем гуще становился кругом туман, и сквозь его разорванные хлопья только смутно мелькали крыши дач, верхушки деревьев, очертания колодца. Последние, как бы утомлённые звуки оркестра неслись навстречу Михайлову.

Пройдя шагов сто, он остановился и оглянулся. Дача Петровых потонула в сплошном море тумана. Михайлов знал, что уже никогда не вернётся на эту дачу и не увидит Веру Павловну…

По горе, звонко шлёпая в лужах, невидимые в тумане, шли дачники, возвращаясь с бала. Звуки их голосов и смеха ясно долетали до Михайлова. Ему на мгновение послышался раскатистый смех Петрова… Но он даже не вслушался, не поинтересовался узнать, точно ли он это идёт?

Теперь ему было всё равно…

Наталья Львовна, старая барыня, в одиночестве проводит праздничный рождественский вечер, вспоминая, перебирая события своей жизни…

Всенощная отошла. Праздничный гул колоколов умолк. Из церкви на окраине города толпа прихожан хлынула на церковный двор. Шумным, бурливым потоком пронеслась она по пустынной улице, залила площадь. Добежав до перекрёстка, этот поток вдруг разделился. Мелкими ручьями пролился он по узким переулкам и быстро растаял.

Старая барыня стояла у окна и глядела в переулок.

В крепчавшем воздухе ясно прозвенели возбуждённые женские голоса. По глубокому снегу проскрипели шаги. Эти звуки постояли немного в тишине переулка и угасли… Под окном, тихо визжа, проползли сани без седока… Всё стихло… Никого.

Только далеко-далеко, из центра громадного города, где лихорадочно бился пульс столичной жизни, где сверкали электрические солнца, и праздничная толпа бежала по улицам, — сюда, на глухую окраину, доносилось слабое, но грозное эхо, какой-то смутный отголосок… Словно отрывистый бред чудовища, заснувшего беспокойным сном.

Здесь всё было тихо. Через час огни погаснут в окнах низеньких домов. Окраина заснёт.

Барыня стояла в тёмной передней и глядела в окно.

Ночь была тусклая, белая от снега. На мутном небе громоздились облака, закрывая месяц, затемняя блеск звёзд. Небо как будто силилось улыбнуться больной, бледной улыбкой — и не могло. Жуткое что-то было в этом мутном свете, скупо лившемся из-за облаков. Тоскливы такие ночи…

Дрожь пробежала по худенькой фигурке старой барыни. К чему ей стоять здесь впотьмах и прислушиваться к запоздалым шагам случайного прохожего? Кого ждать?.. Разве она не одна? Не совсем одна на свете?

Она распахнула дверь. На минуту глаза её, привыкшие к темноте, закрылись от яркого света. Тепло, красиво, уютно… Мягкая мебель, сверкающий серебряный самовар на столе, ковёр во всю комнату, в углу пяльцы с начатым вышиванием. В простенке бюро, художественная вещица, которую встретишь теперь разве на аукционе, при распродаже богатого барского имущества; полка с книгами, на стенах в рамках много портретов. За дверью виден угол спальни, с широкой кроватью. Лик Христа в терновом венце, копия с Гвидо Рени, в тяжёлой золочёной раме, висит над изголовьем; скорее картина, чем образ. Лампадки нет. На мраморной тумбочке у постели горит усовершенствованный ночник, под мягким розовым абажуром. У кровати, на полу, шкура медведя.