Анастасия Вербицкая - Сны жизни

— Зачем же ты пришёл сюда? — раздался голос Натальи Львовны.

В звуке его было что-то надтреснутое.

Он вздрогнул.

— Зачем?.. Здесь ты… Ты мать… Я знал, что ты страдаешь, как и я, от разрыва… Ты не понимала тогда. Я пришёл оправдаться…

— Мне не надо оправданий. Мне раскаяние надо, а я его не вижу… Зачем ты пришёл?

Из его груди вырвался стон. Он спрятал голову в руках… Опять… опять эта стена между ними? Неужели они не поймут друг друга? Неужели расстанутся врагами?

Он встал, шатаясь от усталости и волнения, и подошёл к ней.

Он начал свою речь тихо, жалобно, прерывающимся от кашля и слёз голосом, задыхаясь, ломая руки… Ведь, он уже писал ей из своего изгнания, он открывал ей наболевшее сердце. Нет, он не разлюбил её, не забыл ни её заботы ни ласки… Неблагодарным он не хочет остаться в её памяти. Он не обманул её, нет!.. Когда он говорил ей, что ни одна женщина не будет владеть его душой, он не лгал. Он не знал увлечений, он не женился. Он своё слово сдержал… Но посвятить ей одной всю жизнь, сделаться мирным обывателем, отказаться от всего, чем жил он эти долгие годы… О, нет! Пусть она пощадит! Пусть пожалеет, поймёт… Этой жертвы принести он не в силах!

Он выпрямился, простирая к ней руки. Лицо его пылало больным румянцем, глаза сверкали, голос звенел и дрожал…

— Мама… Я не зову тебя с собой. Я не могу дать тебе ни комфорта, ни мелочей, к которым ты привыкла. Да ты и не поедешь… Я не знаю ещё, чем буду жить, как жить. Я не принадлежу себе… Но мысль моя, моя любовь останутся с тобой всегда… Мама! Я буду писать, буду ждать твоих ответов… Вот будет моя личная жизнь, моё единственное счастье. Ничего больше и никогда… Если заболеешь, позови; я приеду… буду видеться урывками… Но мне надо знать, что ты любишь, что не клянёшь меня за то, что я иду своею дорогой. Меня убивает твой гнев… Ну, дай же руку! Взгляни на меня, обними… Скажи, что ты поняла…

Он обнял её плечи, прижался головой к груди. Она положила руку на его лоб, но лицо её как бы угасло. Всё, что он говорил, было так далеко, так чуждо её душе… И он сам, с его болезненно-потными руками, угловатый, полу умирающий, был таким чужим…

Она села у стола, облокотившись, склонив голову, и слушала, не возражая. Что он говорил, и говорил ли ещё, она не сознавала… Перед ней проносились картины его детства. Его болезнь, операция, эта страшная ночь… Она видела его ребёнком, в ночной рубашке, с золотыми волосами, на коленях перед образом… Как он умел молиться! Как ласково и нежно перед сном его ручки обвивали её шею! Как страстно любила она запах этого тельца, его пухлые губки!

Она ждала его все дни и ночи этих долгих, мучительных двух лет разлуки… Надежда теплилась в её душе. Она верила, что он вернётся, будет на коленях просить забвения, горькими слезами оплачет свою вину… Они не расстанутся больше. На его руках она умрёт, всё простив, счастливая примирением…

А он всё говорил, молил, убеждал и кашлял… О, какой глухой кашель! Какой хриплый голос!.. Но отчего ей не жаль его?.. И ничего не жаль?

Яркая грёза померкла. В душе сгущался мрак. Она цепенела…

Он долго искал её взгляда, сухими губами целовал её инертную руку, сжимал её в своих горячих пальцах.

Наконец, руки его разжались. На больном лице мелькнуло отчаяние. Он встал, обнял её, покрыл поцелуями её голову, волосы, лицо.

Тогда она поняла.

— Уходишь?

И встала. Лицо было спокойное, застывшее. Как автомат она глядела, как он с усилием поднял тяжёлую для него шубу с полу и долго не мог попасть в рукав.

— Дай, я помогу, — сказала она, вдруг поняв, и сделала шаг.

Но он уже надел шубу. Дрожащими пальцами он проводил по груди своей, блуждающим взором он чего-то искал по комнате…

— Шапка у тебя в руках, — сказала она.

Он убедился в этом, пристально взглянув на свои руки.

Неужели чужие? Навсегда?.. И опять расстанутся на годы?

Полными слёз глазами он взглянул в её окаменевшее лицо. Губы его дрогнули так горько, по-детски… Он сказал что-то, робко, тихо… Она не слыхала. Одно только слово било молотом в её мозгу: «Одна, одна… опять одна»…

Он вышел, шатаясь, в переднюю, с усилием поднял тяжёлый болт…

— Мама! — вырвался у него вопль.

Ничто не дрогнуло в ответ в её лице и в её сердце.

Он взглянул в её неподвижные зрачки и вышел.

Входная дверь тяжело захлопнулась за ним.

И опять он стоял там, под окном — она это чувствовала, — опять он ждал, прислушиваясь и страдая, не вернут ли его?

Но сердце её уже не трепетало в груди.

Вот он двинулся… Боже!.. Как тихо шёл он, неверными шагами… потом скорей, скорей, скорей… Словно бежал от сожалений, от бесплодных слёз…

Она стояла и слушала. Шаги замирали, звучали реже, глуше…

Остановились…

Неужели вернётся?.. Скажет: «Прости!.. Забудь… Я остаюсь с тобой»…

Нет!.. Шаги звучали дальше… дальше… Стихли… совсем…

Тогда она села в кресло.

Камин догорел. Уголья тускнели под густым слоем золы.

Вдруг в трубе завыл ветер. Уголья разом вспыхнули ярко, словно вздохнули… В последний раз глянули они в поникшее над ними бледное лицо — и угасли. Зола похоронила их. Всё померкло…

В камине стонал и плакал ветер. А вьюга за окном печально пела: «Одна… одна… навсегда одна»…

Почтенной женой и матерью троих детей, на тридцать шестом году жизни, она встретила блистательного и самоуверенного сердцееда. Целый год длился их роман, и наконец любовник в самых страстных выражениях предложил ей бросить мужа. Надобно принимать решение…

В это жаркое июльское утро Павел Дмитриевич Звягин, доканчивая свой туалет, сопел и обливался по́том больше обыкновенного. Гроза собиралась три дня. К полудню всякий раз небо покрывалось лилово-серыми тучами, но ветер, подняв целые вихри пыли и яростно потрепав верхушки деревьев, летел дальше, унося грозу. Чувствовалась тоскливая напряжённость, удручавшая нервы. И даже флегматичному Павлу Дмитриевичу было не по себе, когда он вспоминал, какая томительная духота ждёт его в правлении, где все эти дни служащие бродили как умирающие осенние мухи. Захватив шляпу и крылатку, он подошёл к жене, которая проснулась, и поцеловал её тёмную голову.

— Какая дурацкая манера будить, когда я всю ночь не спала! — раздражённо крикнула Лизавета Николаевна, поворачиваясь к мужу спиной.

— Извини, Лиля; я не знал, — пробормотал муж и на цыпочках пошёл вниз, бережно притворяя за собой все двери. На террасе дачи он сказал двум девочкам, которые кинулись ему на шею. — Не будите маму; она не спала всю ночь…

— Гроза будет, я тоже не спала, — нервным голосом сказала бледная хорошенькая гувернантка, наливая Звягину кофе.