Жерар Нерваль - Дочери огня

Он осмелился вступиться за нее и даже ударил дядю башмаком на деревянной подошве. Разъяренный дровосек схватил племянника за волосы и попытался повалить на землю, но, к великому его удивлению, это оказалось не так-то просто: он только гнул его во все стороны, но ни повалить, ни приподнять не мог, до того прочно тот стоял на земле.

А когда мальчик ослабел и почти перестал сопротивляться, по лесу прокатился глухой гул, все ветви закачались, разбудили своим свистом ветры, началась буря и прогнала дровосека Дуболома в его хижину.

Но почти сразу он выбежал из нее, грозный, наводящий ужас, уже в облике сына Одина; в руке у него сверкал тот скандинавский топор, который так же гибелен для деревьев, как для утесов — дробящий молот Тора [257] …сына Одина… молот Тора. — Один — в скандинавской мифологии верховный бог, его сын Тор (у континентальных германцев Донар — «гром») — бог земледелия и грозы, его орудие — огромный молот. .

Юный лесной король, жертва собственного дяди, захватчика Дуболома, уже знал к тому времени о своем державном сане, хотя от него это тщательно скрывали. Деревья старались его защитить, но единственным их оружием была недвижная сплоченность…

Тщетно все теснее переплетаются меж собой кусты и молодая поросль, пытаясь преградить дорогу Дуболому, тот кличет на подмогу своих дровосеков и прорубает путь сквозь этот заслон. И вот уже падают под топорами и секирами деревья, почитавшиеся священными со времен друидов…

К счастью, королева рыб не теряла времени даром. Она бросилась к ногам Марны, Уазы и Эны, трех соседних больших рек, умоляя их помешать замыслам Дуболома и его дровосеков, потому что поредевшие леса уже не смогут задерживать испарения, которые проливаются потом дождем и полнят водою ручьи, реки и озера; даже родники иссякнут и перестанут питать реки своими струями, не говоря о том, что вскорости погибнут не только все рыбы, но и звери и птицы.

И эти большие реки сделали так, что в тех местах, где сокрушал деревья Дуболом со своими свирепыми дровосеками — но до юного властителя лесов они покамест еще не добрались, — началось огромное наводнение, вся земля была затоплена, и только тогда схлынули воды, когда ни единого врага не осталось в живых.

И после этого король лесов и королева рыб смогли возобновить свои невинные свидания.

Но он уже был сильфом, а не маленьким дровосеком, а она была ундиной [258] …но он уже был сильфом… а она была ундиной… — то есть духами стихий — воздуха и воды. , а не маленькой рыбачкой, и со временем они стали законными мужем и женой.

Опубликована в «Mercure au XIX-e siècle» в 1830 г.

Навеяна рассказами Э. Т. А. Гофмана («Мастер Мартин бочар» и др.).

Когда-то, давным-давно, жил в Аугсбурге музыкант по имени Ньезер, который с одинаковым искусством умел делать музыкальные инструменты, сочинять мелодии и их же исполнять. За это почитали его не только в родном городе, но и по всей Швабии. Правда, был он при этом несметно богат, а это обстоятельство никогда не вредит художникам, даже самым искусным. Иные его собратья по ремеслу, менее удачливые, чем он, поговаривали, будто состояние свое он приобрел не слишком почтенными средствами; но у него были друзья, которые всегда умели им ответить, что все это сплетни, распространяемые завистниками. Единственной наследницей Ньезера была его дочь, чья красота и невинная прелесть уже сами по себе могли служить достаточным приданым, не будь даже заманчивых надежд на щедрость ее отца. Своими ласковыми голубыми глазами, кроткой улыбкой и множеством отменных душевных качеств Эстер стяжала себе не меньшую славу, чем Ньезер своими богатствами, совершенством своих струнных инструментов и чудодейственным талантом. Однако, несмотря на все свое благосостояние и на всеобщее уважение, которое оно ему снискало, несмотря на свою славу музыканта, старый Ньезер был во власти глубокой печали. Эстер, единственное его дитя, последний отпрыск многих поколений музыкантов, едва способна была отличить одну ноту от другой, и это являлось для него источником горестных размышлений; с грустью думал он о том, что не оставит после себя никого, кто унаследует его музыкальный дар, который ценил он не меньше, чем свои богатства. Однако, по мере того как Эстер становилась старше, он стал утешаться мыслью, что, уж ежели не суждено ему быть отцом дочери-музыкантши, он сможет по крайней мере стать дедушкой музыканта в следующем поколении. И как только Эстер достигла надлежащего возраста, он принял необыкновенное решение — отдать ее руку вместе с двумястами тысячами флоринов приданого тому, кто сочинит самую лучшую сонату и лучше всех сыграет ее. Об этом его решений немедленно было объявлено по городу, и тут же назначен был день состязания музыкантов. Ходили слухи, будто Ньезер поклялся при этом, что сдержит свое обещание даже в том случае, если соната окажется сочиненной самим дьяволом и им же будет исполнена. Возможно, это была не более как шутка, но лучше бы старому Ньезеру никогда не произносить этих слов. Так оно или не так, говорили люди, только ясно теперь, что он дурной человек, да к тому же еще и богохульник.

Как только в Аугсбурге стало известно о решении Ньезера, весь город пришел в сильнейшее волнение. Немало музыкантов, которые до этого и помыслить бы не смели о подобной чести, не колеблясь, объявили себя претендентами на руку Эстер; ибо, независимо от ее девичьих прелестей и флоринов ее отца, тут речь шла уже об их репутации музыкантов, а у кого недоставало таланта, в тех говорило тщеславие. Одним словом, не было в Аугсбурге музыканта, который не возжелал бы по той или другой причине выступить на этом ристалище, где наградой победителю объявлена была красота.

Утром, в полдень, даже ночью оглашались улицы Аугсбурга благозвучными аккордами. Из каждого окна неслись звуки сочиняемой сонаты; в городе только и было разговоров, что о приближающемся состязании и о возможных победителях. Какая-то музыкальная лихорадка охватила жителей города. В каждом доме Аугсбурга игрались или напевались полюбившиеся мелодии. Часовые, стоя в карауле, мурлыкали себе под нос сонаты, лавочники отбивали такт, стуча аршинами по прилавку, а их покупатели, забыв о цели своего прихода, начинали им вторить. Говорили, будто даже священники бормотали нечто в темпе аллегро, выходя из исповедальни, а на обратной стороне одного листка, на котором епископ набросал свою проповедь, будто бы обнаружены были несколько записанных тактов, и тоже в довольно оживленном темпе.

Среди этого всеобщего волнения один только человек оставался в стороне от бушевавших вкруг него страстей. То был Франц Гортлинген. Столь же мало способный к музыке, как и Эстер, он отличался в высшей степени великодушным характером и слыл одним из самых благонравных юношей во всей Швабии. Франц любил дочь музыканта, он предпочитал ее всем девушкам на свете, а та, со своей стороны, предпочла бы голос Франца, произносящий ее имя с добавлением ласковых слов, всем самым распрекрасным сонатам, когда-либо написанным между Рейном и Одером.