Дмитрий Милютин - Дневник. 1873–1882. Том 2 [litres]

Известия с мест приходили весьма неутешительные. Зато как удивила нас полученная сегодня утром телеграмма от нашего адмирала Кремера (в союзной эскадре) о том, что Дервиш-паша, получив от султана положительное повеление передать Дульцинье черногорцам, взялся наконец за оружье, чтобы выгнать албанцев из этого пункта, причем были значительные потери с обеих сторон. Албанцы бежали, и Дервиш-паша предложил черногорцам завтра же занять Дульцинье. Сведение это подтверждено полученною вечером из Цетине телеграммой Шпейера, временно замещающего уехавшего в отпуск Ионина.

Сегодня вечером я был приглашен на чай к государю, и в первый раз случилось мне быть в обществе княгини Юрьевской. Впрочем, я видел ее только за чайным столом; она удалилась в свои комнаты прежде, чем государь окончил обычную свою партию ералаши.

15 ноября. Суббота.Наконец получены по телеграфу положительные известия о занятии Дульцинье черногорцами. Все очень довольны: князь Николай благодарит государя, который в свою очередь поздравляет князя; а между тем все понимают, что уступка Дульцинье есть со стороны Турции не что иное, как подачка, брошенная Европе, чтобы дать ей предлог к окончательному отступлению от всех требований. Германия и Австрия настойчиво советовали султану сделать эту уступку, обещав, что через это он освободится от всякого дальнейшего давления по остальным вопросам. Франция и Италия ждали передачи Дульцинье, чтобы оправдать свое отступление. Англия также воспользуется случаем, чтобы по крайней мере на некоторое время отложить в сторону восточные дела и заняться своими внутренними вопросами.

Вчера и сегодня я был приглашаем на вечерние собрания у государя и княгини; сегодня же приглашен был также и к обеду. Утром ездил в Симеиз для некоторых окончательных распоряжений и по дороге заехал проститься к княгине Воронцовой и графине Тизенгаузен.

21 ноября. Пятница. Петербург.Выехав из Ливадии 18-го числа утром на Симферополь, где провел часа три у сына, прибыл сегодня утром в Петербург в императорском поезде. Меры, принятые для охранения пути от всяких злодейских покушений, доведены до крайности. Кроме частей войск, расставлено вдоль дороги до 20 тысяч обывателей, конных и пеших. Почти нигде государь не выходил из вагона; на станциях не позволяли быть на платформах ни одному постороннему человеку. Во время самого пути граф Лорис-Меликов получал тревожные телеграммы об аресте разных подозрительных личностей, о провозе каких-то снарядов, орсиньевских бомб и т. п. Боялись даже за переезд в самом Петербурге от вокзала до дворца, так что в столице никто не знал часа приезда государя, а между тем велено было начальству и всем офицерам гвардии находиться на станции для встречи его величества. Таким образом, все ждали в вокзале с 8 часов утра до 10 часов.

Однако же всё обошлось благополучно, и государь спокойно проехал по Невскому проспекту с многочисленным конвоем гвардейских кавалерийских офицеров. Во втором часу назначено было молебствие во дворце: присутствовали исключительно только лица, бывшие в царском поезде, в дорожных костюмах. Молебствие совершалось не в Малой церкви (как бывало обыкновенно), а в приемной комнате перед государевым кабинетом, в котором стоял сам государь с новою своею семьей. Из императорской же семьи не было никого.

1 декабря. Понедельник.Прошло десять дней со времени возвращения моего в Петербург, и всё это время прошло почти в ежедневных церемониях и торжествах. То Георгиевский праздник, то сдача Плевны, а сегодня 50-летний юбилей принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Дела же политические в полном застое. Европа успокоилась; как будто с передачей Дульцинье черногорцам всё улажено и «всё благополучно».

Вчера, в воскресенье, после развода присутствовал в совещании по китайским делам: оно происходило в Министерстве иностранных дел, с участием нового министра финансов Абазы. Общее настроение клонилось к уступчивости, для избежания во что бы ни стало войны с Китаем. Согласились на предложение Гирса не настаивать уже на ратификации Ливадийского договора; а вместо того проектировать новые условия, сообразные с заявлениями китайского уполномоченного, и предъявить их Цзену как наше последнее слово. Посланник наш Бютцов не совсем доволен таким оборотом дела, однако же взялся редактировать новый проект, а барон Жомини принял на себя литературную обработку ноты, которой Министерство иностранных дел обратится к китайскому послу.

4 декабря. Четверг.Сегодня утром приезжал ко мне Бютцов, чтобы показать проектированную в Министерстве иностранных дел ноту с заявлением наших окончательных условий. Вышло совсем не то, что было предположено в совещании 30 ноября: вместо того чтобы, по предположению самого Гирса, решительно объявить Цзену наши условия, Бютцов и Гирс вошли снова в переговоры с китайским уполномоченным и сделали ему новые уступки. Сам Бютцов недоволен мягкостью и уступчивостью Гирса, тем более что, по его словам, Цзен держит себя крайне высокомерно. В проектированной ноте все спорные пункты оставляются на будущее соглашение с китайцами; от Ливадийского договора не остается почти ни одного клочка, что и высказал я откровенно Гирсу при встрече с ним во дворце перед обедом. Дело с китайцами так испорчено, что уже едва ли можно поправить его и восстановить прежний тон наших с ними отношений.

К царскому обеду приглашены были, кроме Гирса и меня, приехавшие из Вены посол наш Убри и военный агент генерал-майор Свиты Фельдман. За обедом присутствовала и княгиня Юрьевская. Час обеда уже не шесть, как прежде, а семь – по-ливадийски.

На днях приезжал ко мне государственный секретарь Перетц с поручением от председателя Государственного совета великого князя Константина Николаевича, который возымел мысль восстановить в Государственном совете прежний департамент военных дел, давно уже переставший существовать и окончательно упраздненный в 1864 году. Меня крайне удивило такое неожиданное предположение, тем более что упразднение этого мифического департамента, утратившего всякое значение с учреждением Военного совета, совершилось по представлению самого же великого князя Константина Николаевича, вскоре по назначении его председателем Совета. Конечно, я откровенно высказал Перетцу свое мнение о несообразности такого предположения; сам Перетц проговорился, что главной целью великого князя было создание положения брату его, великому князю Николаю Николаевичу, которого предполагалось назначить председателем воскрешаемого департамента. Я не скрыл от моего собеседника, что, независимо от личных отношений моих с Николаем Николаевичем, я сочту невозможным в случае осуществления нового проекта оставаться в должности военного министра и воспользуюсь предлогом, чтобы удалиться на покой, о чем так давно мечтаю. Перетц рассыпался в уверениях, что при таком взгляде моем на предположение председателя Государственного совета не может быть об этом и речи.