Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Бонапарт угрожал, Талейран вел переговоры и, по своему обыкновению, добился поставленной цели. Госпожа де Шеврез была красива, несмотря на рыжий цвет волос [103], была умна, но до последней степени испорчена своей семьей, несколько своевольна и склонна к причудам. Ее здоровье было уже тогда очень слабо. Император порой начинал обращаться с ней ласково, чтобы возместить свою обычную резкость. Иногда ему удавалось достигнуть цели, но в целом она не скрывала своего раздражения. Благодаря своему характеру госпожа де Шеврез доставляла императору удовольствие, которое другая постаралась бы доставить из хитрости: удовольствие украшать пышные празднества нашего двора. И так как Бонапарт любил даже самый маленький успех, то, видя появление госпожи де Шеврез, нарядной и веселой, он говорил, смеясь: «Я победил отвращение госпожи де Шеврез». В сущности, я не думаю, чтобы это ему действительно удалось.

Госпожа де Монморанси, бывшая в близких отношениях с Талейраном, была представлена ко двору благодаря уговорам Талейрана и своему собственному желанию: ей хотелось приобрести леса, которые принадлежали ее семье и были отняты правительством во время эмиграции, но пока не проданы. Госпожа де Монморанси вполне подходила нашему двору: без высокомерия, без низкопоклонства, она была довольна и очень веселилась. Само имя ее давало ей повсюду известное преимущество. Император часто говорил, что уважает только историческое дворянство, и действительно очень отличал его.

Через несколько лет император возвратил Монморанси и Мортемару большую часть потерянного ими состояния. Мортемар отказался быть шталмейстером, считая это занятие слишком утомительным, и был назначен губернатором в Рамбуйе. Виконт де Лаваль-Монморанси стал губернатором Компьеня и одним из самых горячих поклонников Бонапарта.

С этого времени люди все больше и больше стремились попасть к императорскому двору и быть представленными императору. Круг придворных становился блестящим. Честолюбие, страх, тщеславие, стремление к удовольствиям, желание возвыситься руководило множеством лиц. В марте в администрации появился Моле, последний потомок и наследник Матье Моле [104]. Ему было тогда двадцать шесть лет. Он родился в эпоху революции, много перенес в те времена и мог сам распоряжаться собой, так как потерял отца во времена тирании Робеспьера. Он употребил свою свободу на серьезные и разнообразные занятия. Его родственники и друзья женили его, когда ему было 19 лет, на Каролине де ла Бриш, наследнице значительного состояния, племяннице госпожи д’Удето, о которой я часто говорила. Моле, человеку от природы серьезному, скоро надоела светская жизнь, и, так как он еще не знал, чему посвятить свою молодость, он постарался занять свой досуг сочинениями, которые показывал друзьям. К концу 1805 года он написал небольшую метафизическую работу, местами несколько неясную, относительно теории власти и человеческой воли. Его друзья, удивленные теми размышлениями, которые проявлялись в этом сочинении, посоветовали его напечатать. Моле охотно согласился, прежде всего в силу своего юношеского тщеславия. Его возраст сделал публику снисходительной к этой работе, в ней нашли глубину и остроумие, но вместе с тем и известное стремление восхвалять деспотическое правительство, и это дало повод думать, что автор, печатая его, желал обратить на себя внимание и понравиться тому, кто располагал тогда судьбою всех. Быть может, это тайное намерение действительно входило в планы автора; быть может, он приходил в ужас от злоупотреблений свободы и видел с самого дня рождения, что отдых для Франции наступил только в тот день, когда ею стала править твердая воля; как бы то ни было, Моле опубликовал свой труд о морали в политике, который наделал довольно много шума.

По возвращении из Вены Фонтан, очень любивший Моле, прочел этот труд Бонапарту, который был поражен им. Выраженные в нем взгляды, выдающийся ум, славное имя Моле – все это привлекало внимание императора. Он захотел увидеть автора, обласкал его, как умел это делать, так как он говорил с молодежью именно таким языком, каким лучше всего умел ее очаровать. Ему удалось убедить Моле, что он должен вступить в администрацию, обещая ему быструю, блестящую карьеру, и через несколько дней после этого свидания Моле был уже причислен к министерству внутренних дел. Связанный тесной дружбой со своим двоюродным братом д’Удето, Моле уговорил его избрать такую же карьеру, и д’Удето был причислен к морскому министерству.

Эти назначения, совершавшиеся с такой быстротой, вносили в общество успокоение, потому что соединяли интересы всех. Так, например, Моле сделался как бы звеном, соединявшим императора со значительной частью общества, так как сам происходил из многочисленной и выдающейся семьи и жена его принадлежала к довольно высокопоставленным лицам: двоюродными сестрами госпожи Моле были госпожа де Вентимиль и госпожа де Фезензак. Я тоже давно дружила с этой семьей. Мне приятно было видеть, что они получили соответствующее положение, которое создавалось для всякого, кто желал им воспользоваться. Я видела, как взгляды смягчались из-за интересов, партии стушевывались; честолюбие, удовольствие, роскошь сближали всех, а порицание с каждым днем теряло свою силу. Если бы Бонапарт, так искусно умевший привлекать людей, сделал еще один лишний шаг, если бы он согласился управлять не только при помощи силы, если бы он покровительствовал этому направлению умов, этому желанию отдыха, наконец, если бы, победив настоящее, он обеспечил бы будущее прочными и благотворными учреждениями, не зависящими от его собственных капризов, – тогда, почти наверное, его победа над воспоминаниями, предупреждениями и сожалениями была бы так же прочна, как и блестяща.

Но, надо сознаться, свобода, истинная свобода, повсюду отсутствовала, и наша общая вина состояла в том, что мы слишком поздно это заметили. Как я уже говорила, император улучшил финансы, поощрял торговлю, науки, искусства; отыскивали что-либо выдающееся во всех классах общества, но при этом всегда старались запятнать их рабством. Желая все направлять, все регулировать в свою пользу, император всегда ставил себя целью всякого общественного движения. Рассказывали, что когда он в первый раз отправился в итальянскую кампанию, то сказал одному журналисту, своему другу: «Старайтесь в сообщениях о наших победах говорить только обо мне, всегда обо мне, слышите ли?» Это «я» было вечным выражением его личного честолюбия. «Цитируйте только меня, воспевайте, хвалите, рисуйте только меня, – говорил он ораторам, музыкантам, поэтам, художникам. – Я куплю у вас все, что вы пожелаете, но нужно, чтобы все вы были проданы». Он желал отметить свой век всеми чудесами, но вместе с тем заставлял таланты испытывать угрызения совести, парализовывавшие все старания, уничтожая ежедневно, шаг за шагом, ту благородную независимость, которая развивает свободный полет фантазии в какой бы то ни было области.