Бранимир Чосич - Скошенное поле

Вторая заметка:

Из Микен сообщают, что вчера на пароход «Минерва II», специально построенный для подъема затонувших кораблей, доставили первые слитки золота с корабля «Глория», который затонул в море около Микен с богатым грузом золота. После четырех лет больших усилий экипаж «Минервы» вчера начал выгружать баснословное богатство, пролежавшее на дне моря целых сорок два года вследствие столкновения «Глории» с каким-то французским грузовым судном. Этот успех экипажа стоил, однако, дорого, потому что, как известно, «Минерва I» некоторое время тому назад затонула в результате взрыва динамита на пароходе, причем погибло шесть членов экипажа. Корреспондент Гаваса, находившийся на борту «Минервы II», сообщил следующие подробности этого знаменательного события:

«Вчера утром водолазы работали по очистке места вокруг золота и вскоре сумели подхватить некоторое количество слитков специальными корзинами. После их сигнала с помощью электрического звонка на корабле раздалась команда приступить к подъему корзин. Прошло немного времени, и корзины с драгоценным товаром уже лежали на палубе, облепленные всевозможными водорослями.

Когда первое волнение улеглось, командир корабля «Минерва II» собрал весь экипаж и, произнося речь, предложил в этот торжественный момент почтить память погибших товарищей, которые пожертвовали своей жизнью ради обеспечения успеха этого великого дела. Взвился большой флаг, и весь экипаж в один голос закричал: «Да здравствует Америка!» Беспроволочный телеграф в ту же минуту разнес радостную весть по всему свету.

Когда начали спускаться сумерки, на борту «Минервы II» было уже сорок ящиков сокровищ с затонувшей «Глории». Водолазы сняли четыре с половиной тонны золота в слитках, сто четыре тысячи семьдесят девять золотых фунтов стерлингов и три тонны серебра».

Прочитав обе заметки, Андрей положил их на стол и придавил кулаком.

— Я понимаю, что тебя во всем этом оскорбляет, но не могу не признать обе заметки приятными: занятные, сентиментальные. В первой — рабочие хорошо зарабатывают, во второй — баснословное богатство, панихида в открытом море; не хватает только молодой и красивой аристократки (или, скажем, жены председателя компании), которая бы поцеловала первого водолаза при его появлении со слитком золота.

— Бросьте ваши глупые шутки, Андрей, ложь всегда остается ложью. А разве настоящая журналистика должна быть основана на лжи?

— А скажите мне, что не основано на лжи? И где ее нет? — спросил тихо и как можно мягче Андрей.

— Послушайте! Как вы умеете деморализовать человека! Не хочу больше говорить об этом сегодня. Скажу только, что я не желаю создавать ложь, ни даже молчаливо при сем присутствовать. Пошлю все к черту и вернусь на должность корректора. А если мне разрешат, стану простым репортером. Тут я смогу остаться честным. Буду писать только о проверенных фактах, честно, независимо, не думая о том, попадет моя рукопись в корзину или нет. Главное — не принимать участия в выбрасывании правды в корзину. Вот и все. — И Байкич со злостью уткнулся в лежавшие перед ним рукописи.

Андрей помялся в нерешительности, отошел, постоял немного, вернулся и положил руку на плечо Байкича.

— В сущности я совершенно согласен с тобой.

Так как Байкич не отвечал, Андрей направился к своему месту. Он был смущен и шел на цыпочках, как провинившийся. Йойкич стукнул трубкой телефона.

— Самоубийство! — Он был уже у двери.

— Самоубийство…

Байкич схватил брошенную трубку.

— Где? Топчидер? Хорошо. Когда? Не понимаю. Еще лежит там? Сейчас!

Бурмаз высунул голову из-за стеклянных дверей с зелеными занавесками.

— Интересно?

Байкич хмуро глянул на него.

— По-видимому.

Внезапно в монотонную работу ворвалось радостное возбуждение, которое приличия ради прикрывалось серьезными минами.

— Что такое, коллега?

— Самоубийство.

— Сколько лет?

— Гимназистка, кажется.

— Ого, интересно!

Сквозь открытые окна стали доноситься звуки заводимого мотора, сначала редкие и медленные, а потом быстрые и частые. Гудок — и машина исчезает в уличном шуме: фоторепортер спешит на место происшествия.

— Алло, да. Как? Погодите! Шоп, примите!

— Исключили из гимназии накануне получения аттестата зрелости.

— Причина?

— Еще не знаю.

Так, капля по капле, из черной пасти телефонного аппарата узнавалась правда. Уже набранный номер ломался; составлялись новые доски; один линотип уже стучал, и из блестящего свинца слагались первые строчки:

В той части топчидерской железнодорожной линии, которая идет от Топчидера до Раковицы и где обычно царствует сельская тишина и покой… гулявшие в это утро могли заметить скромную молодую девушку в синем берете; она сидела в лесочке, покрывающем склон, вдоль которого тянется полотно, и плакала. Но так как это были либо прогуливавшиеся парочками обыватели, наслаждавшиеся прекрасным весенним днем, либо служащие из ближних имений, то никто не обратил особого внимания на одинокую заплаканную девушку. «Какое-нибудь любовное горе», — думали они и проходили дальше. Раздался душераздирающий крик… господин Десница подбежал и увидел страшную картину… Несчастной жертве… поезд… голова… Начальник станции немедленно по телефону… Пристав тринадцатого участка…

Наверху, в редакции, телефоны продолжали работать.

— Алло. Да, это я, это я… Нет, говорите по буквам. Авала, Лесковац, Европа, Косово, Сава, Авала… Александра? Как? Александра? — У Байкича дрогнула рука; и без того бледное лицо было без кровинки. — Продолжайте… Ристич… Да, слышу. Хорошо. Дальше… Документы… Когда? Утром? — Теперь щеки у него уже покраснели. — Дальше… Не мешайте! Не мешайте!

— Что такое, коллега?

— Самоубийство.

Дилберов пилкой чистил ногти.

— В гимназии еще ничего не знают. Дилберов, прошу вас…

Дилберов, с фиалкой в петлице, поднялся.

— Постарайтесь сразу войти в контакт с ее подругами.

Линотип складывал новые свинцовые строки. Материалы поступали. Начал работать второй линотип.

— Скорей, господа, скорей!

Хотя была только половина четвертого, перед зданием уже собирались газетчики. Одни лежали возле стены, другие сидели на тротуаре. Учуяли в воздухе сенсацию и прикинули в уме, что смогут продать на двадцать — тридцать номеров больше обыкновенного.

Приехал Стойков с первой фотографией: молодое, некрасивое лицо, смеющиеся глаза, озорной курносый носик, кудряшки на висках, шапочка, надетая по-мальчишески. В цинкографии мастер уже приготовлял аппараты.

— Алло… да. Нет. Послушайте, Дилберов. Садитесь в машину и поезжайте. Шоп, принимайте!