Жорж Санд - Лавиния

«Ах! — подумал он. — Видно, что я очень переменился!»

— Меня пригласила леди Лавиния, — сказал он смущенным голосом. — Разве она не предупредила тебя?

— Как же, милорд, — отвечала арапка, — миледи теперь на балу и приказала мне принести ей веер в ту минуту, когда вы явитесь… Подождите здесь — я побегу сказать ей…

Старуха стала искать веер. Он лежал на мраморном столике подле Лионеля. Лионель взял его, чтобы передать арапке, и руки его даже после ухода Пеппы сохранили благоухание, которым была напитана эта безделушка.

Этот аромат произвел в нем волшебное действие. Какое-то невольное электрическое сотрясение проникло к его сердцу, и он задрожал — духи эти были те самые, которые Лавиния всегда предпочитала всем другим. Это были какие-то индийские ароматические травы, и спиртом их имела она привычку прыскать свои платья и мебель. Этот аромат пачули был целым миром воспоминаний, целой жизнью любви — он как будто составлял что-то нераздельное с первой женщиной, которую любил Лионель! Глаза Лионеля помрачились, кровь взволновалась в жилах. Ему казалось, что перед ним опускается какое-то облако, и в этом облаке мелькает молодая, шестнадцатилетняя девушка, смуглая, стройная, живая, пламенная, нежная… Словом, Лавиния, предмет его первой страсти. Он видел, как она, подобно резвой газели, бегает по траве, едва касаясь мягкой травы парка и пустив во всю прыть, по болотам и полям, своего черного иноходца. Резвая, пламенная, неуловимая, прихотливая, будто Диана Вернон [7] Героиня романа «Роб Рой» Вальтера Скотта. или веселые феи зеленой Ирландии…

Скоро, однако ж, ему стыдно стало своей слабости. Он вспомнил о скуке, следовавшей за этой страстью и после того за многими другими. Он обратил печально-философский взгляд на эти десять лет разочарования, которые отделяли его от поэтических дней юности. Потом стал он вызывать будущее — парламентскую славу и блеск политической жизни, в виде мисс Маргариты Эллис и ее богатого приданого, и наконец начал ходить по комнате, бросая вокруг себя холодные взгляды разочарованного любовника и пожилого человека, занятого мыслью только о жизни существенной.

На пиренейских водах живут вообще очень просто, но благодаря лавинам и потокам, которые каждую зиму опустошают дома, уборка их возобновляется с каждой весной.

Домик, нанимаемый Лавинией, был выстроен из неполированного мрамора и внутри отделан деревом. Дерево это, раскрашенное белой краской, имело какой-то особенный блеск и лоск. Тростниковая разноцветная циновка, испанской работы, служила вместо ковра. Окна были до половины закрыты занавесками из белой кисеи, на которую густые кипарисы, освещенные тусклым сиянием месяца и качаемые ночным ветром, набрасывали черную тень свою. Маленькие горшки из полированного масличного дерева были наполнены красивыми горными цветами. Лавиния набрала сама, в самых диких и пустынных местах долины и на вершинах гор, эти белладонны, облитые пурпурным румянцем, эти лазоревые колокольчики, этот белый и красный шиповник, пышные листья которого подернуты матом, эти розовые валерианы, эти душистые ландыши — всех этих диких детей пустыни, столь свежих, столь ароматных, что даже дикая коза боится измять их и едва касается их в быстром своем беге…

Уединенная, надушенная ароматами комнатка как будто нехотя манила к сердечному упоению; но она казалась и святилищем чистой девственной жизни. Восковые свечи изливали слабый свет; цветы скромно прятали свои головки в зелень своих листьев; никакая женская одежда, никакой убор кокетства не были забыты на стульях — только букет увядших незабудок и белая разорванная перчатка лежали, забытые, на камине. Влекомый непобедимой силой, Лионель схватил перчатку и измял ее в своих руках…

Движение это было подобно судорожному, холодному объятию последнего прощания. Он взял увядший букет, посмотрел на него с минуту, сравнил мысленно поблекшие цветы его с минувшим и бросил его далеко от себя. Ему вдруг пришло в голову — не нарочно ли оставила Лавиния этот букет, чтобы возбудить в прежнем своем любовнике сожаление и грустные воспоминания? О, если так, то ей это не удалось! Лионель хладнокровно подошел к окну и рассеянно отдернул занавески, чтобы видом спящей природы отвлечь тяжкие думы, начинавшие одолевать его. Волшебная картина поразила его взор. Домик, примкнутый к утесу, стоял на краю гигантской и совершенно отвесной гранитной стены, у подножия которой плескался Гав. Направо низвергался водопад с оглушающим шумом, налево огромный дуб склонялся над бездной, а вдали в тумане расстилалась долина, посеребренная лучами месяца. Большое дикое лавровое дерево, выросшее в расселине скалы, простирало свои длинные, гладкие листья до самого окна, и каждый порыв ветра, шевеля ими, казалось, нашептывал какие-то таинственные слова.

Лавиния вошла, когда Лионель был погружен в безмолвное созерцание этой картины. Рев водопада и шум ветра помешали ему услышать ее шаги. Несколько минут она стояла за ним молча, стараясь оправиться и, может быть, спрашивая саму себя: точно ли это тот самый человек, которого некогда она так любила?

Несмотря на предвиденную и условленную встречу, ей казалось, будто все это сон. Она припоминала то время, когда ей невозможно было не видать Лионеля двое суток и не умереть от горя. И что же? Вот теперь она стояла перед ним, спокойная, тихая, может быть, даже равнодушная…

Лионель оборотился и увидел ее. Этого он не ожидал. Невольный вопль вырвался из его груди… Пристыженный таким ребяческим неприличием и подавленный чувствами, волновавшими его, он сделал невероятное усилие и успел поклониться Лавинии самым почтительным и самым холодным образом.

Но неожиданное смущение и непобедимое беспокойство как будто оковали все его способности и его быстрый, увертливый ум. Этот ум, светский, любезный, богатый на слова и всегда послушный воле, на сей раз онемел, и Лионель ограничился только проницательными взглядами на Лавинию.

Надо сказать, что он не ожидал найти ее столь очаровательной. Когда он расстался с ней некогда, она была больна и убита горем. В то время слезы помрачали свежесть лица ее, и глаза были лишены блеска, стан ее потерял тогда роскошную полноту; притом она не обращала ни малейшего внимание на свою одежду, не заботилась о своем уборе. Бедная Лавиния, в то время она забыла, что горе, терзая сердце женщины, лишает ее наружной красоты, а большая часть мужчин дорожат только этим, не признавая в женщинах души, как было это решено на каком-то совещании турецких дервишей…

Теперь Лавиния была во всем блеске второго возраста своей красоты, который бывает уделом женщины, если ее сердце не было поражено смертельно в юности. Она была все та же стройная, бледная дочь юга, с правильным и смугловатым лицом; но ее осанка, взор и обхождение получили всю привлекательность, всю очаровательную прелесть француженок. На свежем, подернутом какой-то томностью лице ее видно было здоровье. Характер ее сохранил всю прежнюю живость юности. Ее волосы рассыпались в густых роскошных локонах по белым плечам. На ней было белое платье из индийской кисеи, и букет белых маргариток, небрежно брошенный в волосы, украшал ее голову. Нет ни одного растения, которое было бы так мило, как белые маргаритки. Видя, как они качались своими белыми головками на черных волосах Лавинии, можно было принять их за нитку настоящих жемчужин. Этот простой убор отличался тонким вкусом и обнаруживал какое-то невольное, простодушное кокетство, столь свойственное женщине и столь милое, если в нем нет тяжелых следов искусства.