Эрвин Лазар - Фокусник (сборник рассказов)

Еще парикмахер умел играть на банджо.

В глубине двор чуть-чуть расширялся. Там стоял еще дом, в котором жил Фаркаш, машинист паровоза, — на работу он уходил обычно с большой кожаной сумкой; она напоминала докторский саквояж, только была больше и очень грязная, но замок точь-в-точь такой же. Возвращался Фаркаш усталый, и сумка всегда была претяжелая.

Тетя Тэта, тетушка Бледнолицего, говорила: и правильно делает, у железнодорожной компании угля хватает.

Вообще-то он был вовсе не Бледнолицый, а Воробей, хотя и Воробей ненастоящее его имя. Но так уж его звали.

Воробьем его прозвал отец, у отца были необыкновенные голубые глаза. Как чистое-чистое небо. А иногда становились как сталь.

Когда отец уходил, Воробей чуть-чуть не заревел. К счастью, отец взглянул на него, улыбнулся и сказал:

— Ты ведь не задашь реву, Воробей, правда?

— Нет, — сказал Воробей.

Но все-таки ночью поревел немножко, накрывшись с головой одеялом.

Недели через две после этого во двор упала стрела. Воробей сразу заметил, что к шарику из бузины прикреплена записка.

В записке значилось:

ТРЕПЕЩИ, ПРЕЗРЕННЫЙ БЛЕДНОЛИЦЫЙ!

МЕСТЬ ДЕЛАВАРОВ НАСТИГНЕТ ТЕБЯ!

Воробей зашел в загончик для кур — тетя Тэта отгородила проволокой маленький уголок в конце двора, — задней стенкой курятника служил дощатый забор, отделявший их двор от соседского. Тамошний дом выходил на улицу Газ, Воробей и прежде заглядывал в чужой двор, густо заросший репейником и диким пыреем, но до сих пор он зиял унылым запустением. Воробью двор понравился, он даже решил про себя, что однажды перелезет через забор и все там осмотрит.

Он поставил два кирпича один на другой, встал на них и осторожно оглядел сад. Там царила полная тишина, однако было в ней что-то тревожное. Воробей знал: такая тишина обычно укрывает притаившихся врагов.

Он встал на цыпочки, чтобы лучше видеть, кирпичи выскользнули из-под ног, однако Воробей не упал, повис на руках. И тут бурьянное море ожило, из зарослей пырея и чертополоха выскочили индейцы в головных уборах из перьев и, завывая, ринулись к забору; Воробей тотчас узнал двоих — Гашпара Узона и Райковича. В школе, то есть гимназии, Райкович сидел рядом с ним.

— Умри, презренный Бледнолицый! — вопил Райкович.

У Воробья устали руки, и он соскользнул вниз.

Из-за забора было отлично слышно, о чем совещались делавары: речь шла о его скальпе и еще о том, что трусишка Бледнолицый позорно бежал.

Воробей опять сложил кирпичи и взобрался повыше. Делавары этого не ожидали, на секунду стало тихо.

Кирпичи и на этот раз развалились, Воробей, как и прежде, повис на вытянутых руках. От острых, в зазубринах, досок забора ладони пылали, но Воробей не разжимал рук.

— Дураки! — крикнул он что было сил.

Делавары воинственно взвыли. Их набралось человек десять-двенадцать, двух-трех из них Воробей не знал, остальные же были его одноклассники из цистерцианской [3] Цистерцианский — принадлежащий католическому монашескому ордену цистерцианцев. школы-гимназии: Гашпар Узон, Миклош Шнейдер и его младший брат, Иван Шнейдер, Ласло Эрдёг, Кеси-Хайош и Енё Надь.

Не нравились ему эти заносчивые мальчишки.

К началу учебного года он опоздал, приехал в город тремя неделями позже, когда мама управилась, собрала ему самое необходимое. В гимназию они с отцом пришли часам к десяти, прямо в кабинет директора. Там сильно пахло скипидарной мастикой. Воробей с удовольствием вдыхал запах мастики. Он и запах колесной смазки любил, и мастики для натирки полов, запах бензина, керосина.

Директор гимназии был священник, но какой-то странный. Не потому только, что очень уж толстый, толстых священников Воробей навидался и раньше, странная на нем была сутана — вся кремовая, а спереди и сзади, резко выделяясь, шли широкие, в две ладони, черные полосы.

Директор улыбался. Воробей прижался к отцу.

— Ну, так я уж пойду, — сказал отец и ободряюще посмотрел на сына.

Воробей ничего не сказал. И хотел бы — не мог: в горле стоял ком.

Директор вернулся зачем-то в кабинет. Тут отец и спросил:

— Ты ведь не задашь реву, Воробей, правда?

— Нет, — выговорил Воробей.

Директор подтолкнул его к отворенной двери класса. Сердце Воробья колотилось как бешеное. От волнения. И еще — он боялся. Сам не знал чего, но боялся.

— Это ваш новый товарищ, — громко сказал директор, он больше не улыбался. Немного помолчав, добавил: — Примите его с любовью. — Но и тут не улыбнулся.

Директор вышел, дверь за ним тихо притворилась, и Воробей остался перед рядами парт совсем один. Он оглядел класс. Светлые головы, темные головы, ярко-рыжая шевелюра Ивана Шнейдера. Позднее Воробей часто удивлялся: как странно — в этот первый миг он как бы не увидел лиц, кроме лица Гундрума. Быть может, потому, что Гундрум единственный глядел на него без ухмылки.

Вдруг он услышал голос монаха-учителя:

— Как тебя зовут?

Воробей ответил.

— Меня зовут Эдгар Бретц, — сообщил монах и подошел к нему. — Я твой классный наставник.

Лицо Эдгара Бретца было сурово.

У него оказались тоже голубые глаза. Но странные какие-то глаза, ровно голубые, без оттенков. Воробей смешался. Однако строго поблескивавшие очки в золотой оправе ему понравились, и седые волосы Эдгара Бретца тоже, и его длинный, с горбинкой, нос.

— Вот там твое место.

Догадаться было нетрудно, в классе осталось одно-единственное свободное место, в среднем ряду, на предпоследней парте, рядом с Райковичем.

Парты сияли. Блестели желтая и коричневая краски, сверкали ножки из гнутых металлических трубок, Воробей никогда прежде не видел подобных. Он еще не дошел до своей парты, но уже чувствовал в кончиках пальцев прохладу и гладкость полированного дерева.

И тут класс расхохотался. Не известно, кто засмеялся первым, но смех вырвался наружу и ураганом пронесся среди стен.

Воробей оцепенел. И опять приметил Гундрума: он не смеялся.

Эдгар Бретц произнес:

— Тихо!

И сразу все смолкло. Воробей сел за парту. Он сидел прямо, не шевелясь, на его лице была растерянность.

— Итак, продолжим… Читай, Корош!

— …vineam quoque curam [4] …и, заботы о винограднике (лат.). ,- старательно читал Корош. Райкович толкнул Воробья локтем.

— Привет, — сказал он и протянул под партой руку. Рука была холодная, потная. — Фартовые у тебя штанцы, — шепнул он с кривой ухмылкой.

Воробья одели дома в костюм из крестьянского полотна. Он был совершенно новый. Куртка, короткие штаны. Не очень короткие, до самых колен. Воробей сам не свой был от радости, когда примерил его.

«Ну вот, теперь ты у нас совсем как барчук», — сказала мама.

— Откуда ты? — шепотом спросил Райкович.

— С хутора. Из Эгерешпусты, — шепотом же ответил Воробей.