Михаил Булгаков - Весь Булгаков [litres; сборник]

В пустынной улице послышались шаги.

(Воровски оглянувшись, подбегает к окну, открывает его, тихонько кричит.) Прощайте! Голубков, береги Серафиму! Чарнота! Купи себе штаны!

Потом тьма. Сон кончается.

Комната в коврах, низенькие диваны, кальян. На заднем плане сплошная стеклянная стена, и в ней стеклянная дверь. За стеклами догорают константинопольский минарет, лавры и верх Артуровой карусели. Садится осеннее солнце, закат, закат… Хлудов сидит в комнате, он сидит на ковре, поджав ноги по-турецки, и разговаривает с кем-то.

Хлудов. Ты достаточно измучил меня. Но наступило просветление. Да, просветление. Но ведь нельзя же забывать, что ты не один возле меня. Есть и живые, повисли на моих ногах и тоже требуют. А? Судьба завязала их в один узел со мной, и их теперь не отлепить от меня. Я с этим примирился. Одно мне непонятно. Ты. Как отделился ты один от длинной цепи лун и фонарей? Как ты ушел от вечного покоя? Ведь ты был не один. О нет, вас было много… (Бормочет.) Ну, помяни, помяни, помяни… А мы не будем вспоминать. (Думает, стареет, поникает.) Да. Итак, все это я сделал напрасно. А потом что было? Просто – мгла, и мы ушли. Потом – зной, и каждый день вертится карусель. Но ты, ловец! В какую даль проник за мной, и вот поймал, поймал меня в мешок! Не мучь более меня, пойми, что я решился, клянусь. Лишь только Голубков вернется, я поеду сейчас же. Ну облегчи же мне душу, кивни. Кивни хоть раз, красноречивый вестовой Крапилин! Так! Кивнул! Решено!

Тихо входит Серафима.

Серафима. Что, Роман Валерьянович, опять?

Хлудов. Что такое?

Серафима. С кем вы говорили? Ведь в комнате нет никого, кроме вас!

Хлудов. Вам послышалось. А впрочем, у меня есть манера бормотать. Надеюсь, что это никому не мешает, а?

Серафима (садится на ковер рядом с Хлудовым). Четыре месяца я живу за стеной и слышу по ночам ваше бормотанье. Вы думаете, это легко? В такие ночи я сама не сплю. А теперь уже и днем? Бедный, бедный человек…

Хлудов. Хорошо. Я достану вам другую комнату, но в этом же квартале, чтобы вы были под моим надзором. Я продал перстень, деньги есть. Светло в ней, окна на Босфор. Особенного комфорта, конечно, предложить не могу. Вы сами видите – чепуха. Разгром. Проиграли и выброшены. А почему проиграли, вы знаете? (Таинственно указывает за плечо.) Мы-то с ним все знаем. Мне и самому неудобно с вами рядом, но я должен держать слово.

Серафима. Роман Валерьянович, вы помните тот день, когда уезжал Голубков? Вы догнали меня и силой вернули, помните?

Хлудов. Когда человек с ума сходит, приходится применять силу. Все вы какие-то ненормальные.

Серафима. Мне стало жаль вас, Роман Валерьянович, и из-за этого только я и осталась.

Хлудов. Мне нянька не нужна, а вам нужна!

Серафима. Не раздражайтесь, вы этим причиняете вред только самому себе.

Хлудов. Да, верно, верно… Я больше никому не могу причинить вреда. А помните – ночь, ставка… Хлудов – зверюга, Хлудов – шакал? А?

Серафима. Все это ушло, и я забыла, и вы не вспоминайте.

Хлудов (бормочет). Да, да, да… Нет, мне приходится вспоминать. А впрочем, помяни, помяни… не будем вспоминать.

Серафима. Ну вот, Роман Валерьянович, я всю ночь думала… Надо же на что-нибудь решиться. Скажите, до каких же пор мы будем с вами этак сидеть?

Хлудов. А вот вернется Голубков – и сразу клубочек размотается. Я вас сдаю ему, и каждый тогда сам по себе, врассыпную. И кончено. Душный город!

Серафима. Ах, каким безумием было отпустить его тогда! Никогда себе этого не прощу! Ах, как я тоскую по нем! Это Люська, Люська виновата… Я обезумела от ее упреков… А теперь не сплю так же, как и вы, потому что он, наверно, пропал в скитаниях, а может быть, и умер.

Хлудов. Душный город! И это позорище – тараканьи бега! Все на меня валят, будто я ненормален. А зачем, в самом деле, вы его отпустили? Деньги там какие-то, у этого вашего мужа?

Серафима. Нет у меня никакого мужа, забыла его и проклинаю!

Хлудов. Ну, словом, что же делать?

Серафима. Будем смотреть правде в глаза: пропал Сергей Павлович, пропал. И сегодня ночью я решила: вот казаков пустили домой, и я попрошусь, вернусь вместе с ними в Петербург. Зачем я, сумасшедшая, поехала?

Хлудов. Умно. Очень. Умный человек, а? Большевикам вы ничего не сделали, можете возвращаться спокойно.

Серафима. Одного я только не знаю, одно меня только и держит – это что будет с вами?

Хлудов (таинственно манит ее пальцем. Она придвигается, и он говорит ей на ухо). Только тсс… вам-то ничего, а за мной контрразведка по пятам ходит, у них нюх… (Шепчет.) Я тоже поеду в Россию, можно ехать сегодня же ночью. Ночью пойдет пароход.

Серафима. Вы тайком хотите, под чужим именем?

Хлудов. Под своим именем. Явлюсь и скажу: я приехал, Хлудов.

Серафима. Опомнитесь, вас сейчас же расстреляют!

Хлудов. Моментально. (Улыбается.) Мгновенно. А? Ситцевая рубашка, подвал, снег… Готово! Тает мое бремя. Смотрите, он ушел и стал вдали.

Серафима. А! Так вот вы о чем бормочете! Вы хотите смерти? Безумный человек! Останьтесь здесь, может быть, вы вылечитесь?

Хлудов. Я вылечился сегодня. Я совершенно здоров. Не таракан, в ведрах плавать не стану. Я помню армии, бои, снега, столбы и на столбах фонарики… Хлудов пройдет под фонариками.

Громкий стук в дверь. Она тотчас открывается, и входят Голубков и Чарнота. Оба одеты в приличные костюмы. В руках у Чарноты чемоданчик. Молчание.

Серафима. Сережа!.. Сережа!

Чарнота. Здравствуйте! Что же вы молчите?

Хлудов. Ну вот они. Приехали. Я же говорил вам…

Голубков. Сима! Ну что же, Сима, здравствуй!

Серафима обнимает Голубкова и плачет.

Хлудов (морщась). Пойдем, Чарнота, на балкон, поговорим. (Уходит с Чарнотой за стеклянную стену.)

Голубков. Ну не плачь, не плачь. О чем ты плачешь, Серафима? Вот я, я вернулся…

Серафима. Я думала, что ты погиб! О, если б ты знал, как я тосковала!.. Теперь для меня все ясно… Но все-таки я дождалась! Ты теперь никуда больше не поедешь, я тебя не отпущу.

Голубков. Никуда, конечно, никуда! Все кончено! И мы сейчас все придумаем! Как же ты жила здесь, Сима, без меня? Скажи мне хоть слово!

Серафима. Я измучилась, я не сплю. Как только ты уехал, я опомнилась, я не могла простить себе, что я тебя отпустила! Все ночью сижу, смотрю на огни, и мне мерещится, что ты ходишь по Парижу, оборванный и голодный… А Хлудов больной, он такой страшный!