Алексей Ремизов - Занофа

– Тебе есть хочется? – наклонялась старуха к дочери.

– Смерти хочу! – шептала Занофа.

Старуха жевала поблекшие губы, теребила сухими пальцами кончики землистого платка, черная, что сама земля.

И птицы-коты на стене куда-то летели, пыжили свои кошачьи морды, и вся стена рвалась.

– Смерти хочу!

Чуть начинало смеркаться и теплый вечер укладывал на покой дневной ветер, и нарядная, будто на пир, выплывала ночь в звездах, и пробужденные звездами, гукая вдоль по реке, раздавали совы тоску, выползала Занофа в сад. Там, лицом к лицу с ночью, она копалась в земле с своими цветами до самой зари.

Но бывали ночи, как дни, Занофа не могла спуститься с кровати.

С каждым летом сад заростал. Засорялся цветник и пустели гряды. Глухой бурьян забирался во все уголки. Поникали ветви, и тени становились все гуще, покрывая всякий просвет.

В ночи приходили к Занофе сны, и она с криком вырывалась от них и, таясь, целый день жила под их рукою.

И тогда мать и дочь не говорили друг другу, а только смотрели друг на друга, но бывало и так, что и смотреть страшно было.

Степанида гадала.

И карты не сулили добра: удар, неприятность, постель ложились на сердце, а кончалось угощением – пиковою дамой.

Только редкое утро озаряло дом, будто счастьем.

Просыпалась Занофа, окликала мать:

– Маменька, что мне снилось сегодня!

Старуха бросалась к дочери:

– Что такое, что тебе снилось?

– Мне, маменька, сапоги снились, а потом, будто ты мне подаешь рубашку, а рубашка в крови.

– Сапоги, это дорога, – толковала Степанида, – а кровь, кровное свидание будет с родными, а мне, Занофушка, лук снился, ем будто лук-сеянку. Старик не вернется ли?

И забывшись, Степанида мурлыкала песню.

– Маменька, это дорога, я знаю, маменька, моя смерть это.

Старуха молчала.

– А на кладбище тихо, там никто не тронет.

Старуха молчала.

Все у ней валилось из рук – тряслись руки, и не знала старая от своего горя: не то садись и плачь, не то сидя плачь.

Тянулись дни за днями.

Так много смутных дней прошло в Чабаковском заброшенном доме. И ударился бы головой об стену, лишь бы вырвать из глотки хоть какой-нибудь звук.

Так страшно было молчание в Чабаковском доме.

Стояло ли ведро или ненастье, шел ли дождь или светило солнце, все равно, глаза одного хотели: закрыться.

Старуха не могла уж больше вынести, пугалась молчания, подымалась тихонько, подходила к дочери, черная, запачканная, что сама земля.

– Деточка, деточка, моя!

– Ну, что? – вскидывала Занофа страшные глаза на согнувшуюся мать.

– Я так, деточка. Я ничего. Я только сердцем прошу…

Должно быть, хорошая была ночь: на дальнем болоте трубили жабы и маленькие птички – пастушки чуть слышно свистели, сливая свой свист со стрекотом, в котором земля колыхалась. За рекою тоскливо гукали совы, и трещали лягушки, словно бы бричка по дороге катила.

От высоких осокорей через весь Чабаковский двор тянулась глубокая тень в лунном круге.

В белой рубахе, как белый цветок, лежала на траве Занофа. Печально рассыпались по плечам темные ее расплетенные косы. Оскалив белые зубы, глядела Занофа куда-то за звезды.

А звезды были такие далекие.

Одна дума таяла, будто месяц таял в ее сердце, – дума о смерти.

И показалось Занофе, мелькнуло что-то под хлевом, будто вышел кто-то из хлева со свечкой, вот обогнул осокорь и упал в траву и уж полз через полосу тени к саду. Огонек, колеблясь, мелькал, как свеча, – две свечи. И чем ближе подползал огонек, тем яснее становилось Занофе, что это человек ползет, и уж лицо прояснилось, она узнала, – это он, жених ее, его глаза. Его глаза светились.

Занофа приподнялась на руки и, как кошка, выгнув тело, поползла навстречу.

И они ползли друг к другу, и путь между ними все укорачивался. Уже развевались его волосы и губы улыбались ей…

Так путь между ними кончился.

Руки его протянулись к Занофе и, охватив ее грудь, прижали крепко, горячие, на всю жизнь, навечно. И в миг синий, как там в хлеву с вожжею на шее, скаля страшные зубы, он приподнял ее с земли, и они полетели – жених и невеста.

Утром нашли Занофу в конце сада у сажалки: сидела она вся белая на перелазе придушена – черт задушил.

Целый день пьяно Батыево. Стоном стон стоял, песня и гам и топот. Откалывали казачка, ног не жаль. Эк ведь, как прорвало, – Фома Ереме последний глаз вышиб, а у Митрошки что-то вроде хвоста его оторвали прочь с мясом. Да и как для такого случая – без Занофы, без ведьмы не ударить по всем.

1907

Золотое руно. 1907. № 5. Печатается по изданию: Сочинения. Т. 1.

Батыево – Название села заимствовано Ремизовым из собственной родословной. В своей автобиографии 1908 г. он пишет: «…предки по матери Найденовы – владимирские, из села Батыева Суздальского уезда» (Лица: Биографический альманах. 3. М. – СПб., 1993. С. 437).