Илья Штемлер - Архив

Варгасов подхватил с кресла костюм и рубашку, отошел в дальний угол переодеться.

Хомяков набычившись собирал сумку. Сунул туда обе бутылки пива, подумал и, свернув кулек из газеты, сыпанул в него красную рыбку-чавычу вместе с сухарями. Не пропадать же добру. «Черт его знает, – подумал Хомяков. – Черные волосы, голубые глаза, черт его знает. Может, и обиделся, они всегда на это почему-то обижаются…» Как-то в морг привезли клиента, пожилого мужчину. У покойников с виду разве поймешь? Перед богом все стирается. Да и фамилия – то ли Вознесенский, то ли Рождественский, не подкопаешься, все чисто. Приехал родственник, договорились о цене. Тоже с виду человек как человек – торговаться не стал, даже лишнее посулил, лишь бы покойник ушел в лучшем виде. Как на грех, в тот день фельетон в газету тиснули. Как один из «этих» заведовал складом и что-то там наворотил, ворюга. Хомяков об этом поведал родственнику, позлословил всласть, душу отвел. А когда стал клиента обмывать, глядит, у того, оказывается, признак, в самой что ни есть красоте, без крайней плоти… Нехорошо получилось. Вообще с ними лучше язык придержать. Может, и Будимир Леонидович Варгасов из того же колена, кто их разберет? Такой проныра…

Выходя из лифта, Хомяков нос к носу столкнулся с высоким и стройным морячком. Серега, племянник Варгасова. Хомяков от неожиданности растерялся и не поздоровался. И морячок никак не отреагировал на внешность Хомякова, забыл, вероятно, как хвастал своими контрабандными подвигами, как магнитофон пытался всучить, пьян был, сукин сын. Ну, да черт с ним… Видно, через этого морячка Варгасов и наладит отправку документов за рубеж. Впрочем, кто знает, он и таможню может купить, если понадобится…

Вечер стоял глухой, свежий и по-осеннему прозрачный. Звезды щедро рассыпались по черному небу, хоть и было не так уж и поздно.

Прикрыв ладонью плешь, Хомяков поднял лицо. Окна пятого этажа полыхали светом. Хомякова вновь кольнула обида – не допустил до большого стола, подлец, постеснялся. Да и кто он Варгасову, слуга. Хорошо хоть денег широко посулил, не пожадничал. И долгом не попрекнул, словно забыл.

Сверху, от лампочки фонаря, падала светлая трапеция, словно выманивая из зарослей кустарника красно-желтый аварийный фургон.

Прижатый к стеклу кончик носа с вывернутыми ноздрями походил на пятачок поросенка. И еще эти глаза, уменьшенные толщей стекла.

Колесников поднялся с кресла. Брусницын отпрянул от двери.

– Чего рожи строишь? – Колесников высунулся в проем.

– Смотрю, кто там сидит, в предбаннике директора, – засмеялся Брусницын. – Оказывается, ты.

– Пригласили на ковер, – вздохнул Колесников.

– Еще раз?

– Ну… В пятницу меня не приняли. Шел допрос свидетелей. Не успели.

– Каких свидетелей? – не понял Брусницын.

– Вызывали сотрудников отдела, интересовались моей благонадежностью, – усмехнулся Колесников. – Сегодня вызвали меня. А ты не знал.

– Ей-богу, не знал, – искренне ответил Брусницын. – Решили другие отделы не трогать?

– Может быть, – согласился Колесников. – А ты чего?

– Так, проходил, – замялся Брусницын.

После ночного разговора дома у Гальперина Брусницын не находил себе места. Он старался попасть на глаза начальству, полагая тем самым ускорить столь неожиданное и лестное предложение. Но все текло, как и прежде, в обычном деловито-ленивом настроении, так свойственном архиву. За исключением слухов о приезде очередного проверяющего инспектора из управления… Можно себе создать иллюзию движения, поведать всем о предстоящем перемещении, но Гальперин просил воздержаться, не болтать раньше срока. И это было мучительно. Жене своей, Зое, Брусницын, не выдержал, рассказал. Та кинулась к счётам и, быстро перекинув костяшки, уточнила, через какое время они рассчитаются с долгами. Оказалось, год и восемь месяцев. Тяжеловато, но все же перспектива, а не глухой тупик… Потом они поругались. Брусницын объявил, что первый долг вернет Гальперину, неудобно, с лета держит, а брал на месяц. Жена настаивала вначале расквитаться с ее родителями, надоело выслушивать упреки. И вот уже три дня они не разговаривали…

Брусницын тронул ладонью острое прямое плечо Колесникова.

– Ладно. Сиди жди, – кивнул Брусницын и добавил со странной интонацией: – Декабрист!

Колесников удивленно вскинул брови. С кем как не с Брусницыным он обсуждал свое письмо в управление…

– Не понял?! – воскликнул Колесников.

Брусницын пожал плечами. Видит бог, он без какого-либо умысла припомнил полузабытое прозвище своего коллеги, но в следующее мгновение понял, что произнес его хоть и не задумываясь, но уже как сторона, для которой позиция Женьки Колесникова являлась подобием волны, подмывающей дамбу. Метаморфозу эту ум еще не осознал, однако инстинкт уже принял. Как прячется под панцирь черепаха, едва почувствовав чужое прикосновение… Но почему? Ведь письмо Колесникова направлено против компетенции директора архива Мирошука, а вовсе не заместителя по науке, кресло которого замаячило Брусницыну. И верно, что чувство кастового самосохранения не слишком подчиняется логике, возникая вместе с сознанием принадлежности к касте. Ведь директор архива и его заместитель – одного поля ягоды. И покушение на благополучие одного есть сигнал для бдительности другого. А что толкнуло Брусницына принять участие в заботах Колесникова? В основном, любопытство и еще обида. Он, как и Колесников, считал себя незаслуженно обойденным… Но было это тогда, а сейчас ситуация может измениться.

Женоподобное лицо Брусницына тронула шутейная улыбка.

– Ты вот что, Жень… думаю, не стоит говорить, что я помогал тебе составить это письмо в управление, – произнес Брусницын. – Мало ли… Пришьют групповщину, заговор. Сам знаешь, издавна в нашей отчизне опасаются коллективного мнения. Кстати, самого уязвимого и непрочного. Но что поделаешь, традиция, – и вдруг, толчком, Брусницын осознал, что сейчас от этого длинноногого типа в вязаной кофте с латкой на локте может зависеть его судьба, там, в кабинете директора. – Нет, нет… Ты меня понял? – заторопился Брусницын. – Обо мне ни слова! Ясно тебе, ни слова.

– Что с тобой, Анатолий Семенович? – растерялся Колесников. – Я и не думал даже…

– Вот-вот. И не думай, – Брусницын умолк.

Он почувствовал стыд. Краской залило белые, заметно осевшие щеки, часто заморгали короткие ресницы.

– Эй, вы там! Прикройте дверь, дует, – выручила секретарша Тамара.

– Беги, Анатолий Семенович, дует, – сухие губы Колесникова держали презрительную усмешку, и, не дожидаясь, он потянул на себя дверь приемной.

В морозной вязи стекла растворялся контур фигуры Брусницына. Некоторое время в памяти еще стоял его нервный голос, но вскоре иные думы овладели Женей Колесниковым. Предстоящая встреча с директором его не очень беспокоила, потому как он всерьез не принимал факт существования в архиве Захара Савельевича Мирошука. Он и заявление написал не потому, что директорствовал Мирошук, а потому, что никак не хватало ему скудной зарплаты, неизменно иссякающей где-то в середине срока. Как ему удавалось доскрести, он не понимал. То сдаст бутылки, то вечерами прихватит телеграммы на почте, разнесет, то отправится в ночную разгрузку вагонов на товарную станцию. Не эти бы заботы, он и вовсе забыл о существовании директора в архиве…