Исаак Башевис-Зингер - Страсти и другие рассказы

Я накинул пиджак, натянул шапку и спустился вниз. В кухне горела свеча. Реб Нафталия в ватном халате и ермолке сидел за столом, шевеля губами над томом Мишны. Он был так поглощен чтением, что даже не услышал моих шагов. Я ощутил необыкновенное волнение, радость и грусть одновременно. Мир спит, а ночью в далеком местечке еврей склонился над Торой. Я почувствовал дыхание вечности. Такие же евреи пришли в Польшу много веков назад, изгнанные тевтонцами, кельтами, или как там их еще звали. Вдоль всего пути разбросаны их могилы. В мешках, с которыми они пришли в земли к язычникам, лежали куски пресного хлеба и книги на пергаменте или в свитках. Ничего не изменилось. И евреи те же, и книги те же.

Реб Нафталия медленно повернулся ко мне:

— Ты уже встал?

— Ночь длинна, как изгнание, — сказал я.

— Скоро наступит день, — ответил Нафталия, и я понял, что он имеет в виду: искупление близко.

На следующий день я познакомился с Зеликом, женихом Двойры. Это был коренастый парень, краснощекий и словно седой — от мучной пыли. Его башмаки, пиджак и брюки тоже были в муке. Он держал сигарету в уголке рта и выпускал дым кольцами. Со мной он заговорил по-приятельски, так, как будто мы были сто лет знакомы. Иврит ему в общем-то ни к чему, но он все-таки хотел бы его выучить, потому что его покойный отец был бы этому рад. Газету он читает польскую. Все его клиенты — поляки. Он рассказал мне о мельнице. Только что он купил в Варшаве новое оборудование и собирался строить лесопилку. Водяной поток здесь был достаточно силен, и леса в окрестностях хватало. Двойра была занята в лавке, и Зелик предложил мне прогуляться до мельницы. Я признался, что хотел бы вернуться в Билгорай, а он сказал:

— Зачем? Я бы тебе нашел шиксу.

Он о многом мне рассказал. Крестьяне стали «просвещенными». Молодежи требовались сапоги из кожи, а не самоделки из лоскутьев и коры. Каждому хотелось, чтобы его дом был крыт дранкой, а не соломой. Девушки мечтают одеваться по-городскому. Витос, председатель крестьянской партии в сейме, направлял в Кошице своих представителей для разъяснения крестьянам их нужд. У коммунистов тоже есть свои агитаторы. Парни из Билгорая, Замосца и Янова приходили в Кошице призывать к восстанию. Одного агитатора арестовали, и теперь он сидит в тюрьме в Янове. Скоро должен начаться суд.

У мельницы стояли сани и телеги — крестьяне привезли муку на обмолот и ждали своей очереди. Мы с Зеликом остановились на мосту посмотреть, как вода вращает мельничное колесо. На спицах сверкал лед. С моста было видно трубу пивоварни. Зелик сказал:

— Если соскучишься по Билгораю, можешь ездить туда, сколько хочешь. Я сам там бываю каждую неделю. Мой будущий тесть тоже частенько туда мотается. Возит жену для ритуального омовения. Пока она моется, он ждет в санях перед купальней. Зимой это маленькое удовольствие, но чего только не сделает еврей, чтобы угодить Богу!

— Я смотрю, ты в это не веришь.

— Конечно нет, могла бы и дома вымыться.

В тот день я начал давать уроки. Лейбл и Бенце учиться не собирались. Их совершенно не занимал библейский рассказ о том, как Иаков оставил Бершеву и отправился в Харан. Все их внимание было приковано к окнам, из-за которых доносилось воркование их голубей. Карманы мальчишек были набиты гвоздями и шурупами — они мастерили санки. Двойра приступила к занятиям с большим пылом, но я сразу понял, что учиться ей будет нелегко. Все доходило до нее очень медленно. Она без конца делала кляксы. Я начал подумывать, не нужны ли ей очки. Рахиль была единственной, кто подавал хоть какие-то надежды. Что касается Этке, то она уже немного умела и читать, и писать на идише, но учиться дальше не желала. По мнению этой четырнадцатилетней девочки, евреям следовало ассимилироваться.

На следующий день Зелик отвел меня к молодой вдове Мане. Она жила рядом с пивоварней в лачуге с земляным полом. У нее были две черные косы и лицо в оспинах, похожее на терку для картофеля. Зелик признался мне, что спит с Маней — разумеется, только до свадьбы с Двойрой. Одна стена вся была заклеена лубочными бумажными иконками. Маня, босая, сидела на табуретке и плела веревку из соломы. Она ухмыльнулась, моргнула и сказала про меня:

— На вид ему больше пятнадцати не дашь.

— Он наш учитель.

— Ну пусть заходит в субботу вечерком.

Но я не задержался в местечке так надолго. В четверг ближе к вечеру Нафталия повез жену в купальню в Билгорай. В этот день я отказался от преподавания и поехал с ними. Кроме жены Нафталии и меня в санях ехал огромный мешок с гречкой. Снегопад был такой сильный, что дороги было практически не видно. Нафталия натянул на голову капюшон: Бейле-Цивья закуталась в овчинный тулуп и турецкую шаль. Я сидел рядом с ней на заднем сиденье. Она занимала три четверти места. Отодвинуться было невозможно. Она смущенно молчала, и мне казалось, что я чувствовал тепло, идущее от ее тела. Небо было низкое, словно отяжелевшее от метели. Сухой, как соль, снег хлестал в лицо. Никто не произносил ни слова. Ветер гудел и завывал. Лошадь то и дело останавливалась. Порой она оглядывалась назад с любопытством, которое иногда проявляют животные к людям. Казалось, она недоумевает, зачем тащиться куда-то в такую погоду?

Внезапно наступил вечер. Только что был день, и вдруг в одно мгновение стемнело. Пальто плохо защищало меня от холода. Бейле-Цивья урчала, как кошка. Лошадь еле-еле перебирала ногами. Нафталия весь сгорбился, словно уснул. Когда мы въехали в Билгорай, я едва узнал свой город — как будто несколько лет прошло. Все дома были засыпаны снегом, остались видны одни очертания. Казалось, повсюду выросли пригорки. Ставни были наглухо закрыты. Я возвращался в дом, где был никому не нужен. Я слез с саней, снял свой чемодан и голосом, показавшимся чужим даже мне самому, произнес:

— Реб Нафталия, пожалуйста, простите меня. Мне очень жаль, что так вышло.

Я думал, что сани сразу же тронутся — мы и так задержались из-за метели, — но они продолжали стоять. Нафталия сказал:

— Если захочешь, возвращайся к нам.

И я понял истинный смысл его слов: двери покаяния всегда открыты.

Тишину моей квартиры нарушил телефонный звонок. Незнакомый женский голос произнес:

— Вы меня наверняка не знаете, но я — во всяком случае, как читательница — знаю вас по меньшей мере лет двадцать. Мы даже однажды виделись. Меня зовут Перл Лейпцигер.

— Я вас знаю, — ответил я. — Я читал ваши стихи. Мы встречались у Бориса Лемкина на Парк-авеню.

— Значит, вы меня все-таки помните. Дело в том, что группа еврейских писательниц и несколько постоянных читательниц и почитательниц еврейской литературы решили вместе встретить Новый год. Борис Лемкин тоже хотел приехать. Можно даже сказать, что это его идея. И вот мы подумали, как было бы замечательно, если бы и вы пришли. Будет несколько женщин и двое мужчин: Борис Лемкин и его тень Гарри. Я понимаю — вы известный писатель, а мы только кучка престарелых дебютанток — фактически любительниц, — но мы действительно преданны литературе и всегда читаем все, что вы пишете. Поверьте, вы будете окружены самыми искренними поклонницами.