Стендаль - Пармская обитель

Герцогиня поняла, что он немного помешан, но не испугалась: по глазам этого человека она видела, что у него пылкая, добрая душа, и к тому же ей нравились необычайные люди.

— Итак, я — врач. Я ухаживал за женою пармского аптекаря Саразине; однажды он нас застиг и выгнал из дому жену и троих детей, справедливо полагая, что это не его дети, а мои. Потом у нас родилось еще двое детей. Мать и пятеро малышей живут в крайней нищете, ютятся в убогой хижине, которую я своими руками построил в самой чаще леса, — отсюда до нее около лье. Ведь мне надо скрываться от жандармов, а эта бедная женщина не хочет разлучаться со мной. Меня приговорили к смерти и с достаточным основанием: я участвовал в заговоре. Я ненавижу принца, — он тиран. Бежать за границу я не мог: не было денег. Но вот другая беда, такая страшная, что мне тысячу раз хотелось покончить с собою: я разлюбил ту несчастную женщину, которая подарила мне пятерых детей и ради меня погубила себя, — я люблю другую. Если же я покончу с собой, мать и пятеро детей умрут, буквально умрут от голода.

Человек этот, несомненно, говорил искренне.

— Но чем же вы живете? — спросила герцогиня, почувствовав жалость к нему.

— Мать прядет, старшую дочь кормят на одной ферме: хозяева ее — либералы; она пасет у них овец; а я стал грабить людей на большой дороге между Пьяченцой и Генуей.

— Как же вы сочетаете грабеж и либеральные принципы?

— Я записываю, кого и на какую сумму ограбил, и, если когда-нибудь будет у меня хоть небольшая возможность, я верну все деньги, какие отобрал. Я полагаю, что такой человек, как я, то есть народный трибун, несет определенный труд, который, в силу его опасности, заслуживает оплаты в сто франков в месяц; поэтому я никогда не беру более тысячи двухсот франков в год. Нет, я ошибаюсь, — иногда я ворую немного больше: мне ведь надо печатать свои произведения.

— Какие произведения?

— Ну, например: «Будет ли у нас когда-нибудь Палата и бюджет?»

— Как? — удивленно воскликнула герцогиня. — Вы — знаменитый Ферранте Палла? Один из величайших поэтов нашего века?

— Знаменитый? Возможно. Но бесспорно очень несчастный.

— И человек с таким дарованием вынужден жить воровством?

— Может быть, потому и вынужден, что есть у меня искра дарования. До сих пор все наши писатели, составившие себе имя, продавались правительству или церкви, которые сначала хотели подорвать. Я же, во-первых, рискую жизнью, а во-вторых, — подумайте, синьора, какие мысли волнуют меня, когда я выхожу на грабеж. «Прав ли я?.. — спрашиваю я себя. — Действительно ли трибун оказывает обществу такие услуги, за которые он имеет право брать сто франков в месяц?» У меня всего две сорочки, вот это платье, которое вы на мне видите, кое-какое оружие, — притом дрянное; я уверен, что кончу жизнь на виселице. Смею думать, что я человек бескорыстный. Я был бы счастлив, если бы не постигла меня роковая любовь, из-за которой я теперь только страдаю возле матери моих детей. Бедность меня тяготит лишь своей уродливостью. Я люблю красивые одежды, прекрасные белые руки…

И он посмотрел на руки герцогини таким взглядом, что ей стало страшно.

— Прощайте, сударь, — сказала она. — Не могу ли я чем-нибудь помочь вам в Парме?

— Размышляйте иногда над таким вопросом: его назначение пробуждать сердца и не давать им цепенеть в том ложном, грубо материальном счастье, какое будто бы дают монархии. Стоят ли услуги, которые он оказывает своим согражданам, ста франков в месяц?.. На свое несчастье, я уже два года люблю вас, — сказал он кротким голосом, — два года душа моя живет только вами, но до сих пор я видел вас, не внушая вам страха.

И он бросился бежать с невероятной быстротой, что удивило и обрадовало герцогиню. «Жандармам трудно будет догнать его, — подумала она, — но он все-таки сумасшедший».

— Да, он сумасшедший, — сказали ей слуги. — Мы все уже давно знаем, что бедняга влюблен в вас, синьора. Когда вы приезжаете сюда, он бродит по лесу, забирается на самые высокие холмы, а как только вы уедете, он уже непременно придет посидеть в тех уголках, где вы останавливались на прогулках; подберет цветок, выпавший из вашего букета, полюбуется им, прицепит к дрянной своей шляпе и долго его не снимает.

— Почему же вы никогда не говорили мне об этих безумствах? — почти укоризненно спросила герцогиня.

— Боялись, что вы расскажете министру, графу Моска. Бедняга Ферранте такой славный человек, никогда никому не делает зла, а его приговорили к смерти за то, что он любит нашего Наполеона.

Герцогиня ничего не сказала министру об этой встрече, — за четыре года их близости у нее впервые появилась тайна от него, и в разговоре с ним ей раз десять приходилось обрывать себя на полуслове. Вскоре она снова отправилась в Сакка, захватив с собой золота, но на этот раз Ферранте не показывался. Через две недели она опять приехала. Ферранте сначала следовал за ней по лесу, на расстоянии ста шагов, перепрыгивая через корни и пни, и вдруг, ринувшись с быстротой ястреба, упал перед ней на колени, как в день первой встречи.

— Куда вы исчезли две недели назад?

— В горы за Нови. Ограбил там погонщиков мулов, — они возвращались из Милана, продав оливковое масло.

— Примите от меня этот кошелек.

Ферранте раскрыл кошелек, взял из него один цехин, поцеловал его и, спрятав на груди, вернул ей кошелек.

— Вы возвратили мне кошелек, а сами грабите людей!..

— Конечно. Я положил себе за правило никогда не иметь больше ста франков. Однако сейчас у матери моих детей восемьдесят франков да у меня двадцать пять — значит, пять франков лишних, и если б сейчас меня повели на виселицу, я мучился бы угрызениями совести. Я взял этот цехин только потому, что вы дали мне его и потому что я люблю вас.

Он сказал «я люблю вас» так просто и с такой благородной выразительностью, что герцогиня подумала: «Он действительно любит».

В тот день у него был совсем безумный вид. Он все твердил, что в Парме кто-то должен ему шестьсот франков, на эту сумму он мог бы починить свою хижину, а то его бедные дети часто хворают от простуды.

— Я дам вам взаймы эти шестьсот франков, — сказала растроганная герцогиня.

— Нет! Я общественный деятель. Вражеская партия может оклеветать меня. Скажет, что я продался.

Герцогиню это умилило. Она предложила ему тайное убежище в Парме, если он даст клятву, что не будет вершить правосудие в этом городе и не осуществит ни одного смертного приговора, которые он, по его словам, вынес in petto [104] В душе ( итал. ). .

— А если меня там схватят и повесят вследствие моей неосторожности? — строго сказал Ферранте. — Тогда, значит, все эти негодяи, эти угнетатели народа будут жить долгие годы? Кто будет в этом виноват? Что скажет мне отец, встретив меня на небесах?