Алексей Будищев - С гор вода

— Да, — сказал парень, вдруг став печальным. — Хочу вас попросить. Не приходилось ли вам вычитать в учебных книгах вот про что…

— Про что?

Голос прибывшего стал деревянным. Слова звучали, а мысль уходила далеко.

— Что, от падчерицына мужа и от мачехи может произвестись на свет незаконный ребенок?

Богавут глядел на облака.

— А тебе-то что?

— А как же, — парень печально развел руками, — а как же? Ведь этот один человек, который у нас на деревне любопытствует не своим делом, есть я самый! Вот какая причина.

Парень вздохнул.

Богавут стоял, не шевелясь. Память рисовала гулкие, каменные коридоры. Часовых у окна. Решетки. Вспомнились бессонные, страшные, кошмарные ночи.

— Что? — переспросил Богавут парня, как-то синея всем лицом.

И в ярости выдохнул:

— Убирайся ты от меня к чёрту! К чёрту убирайтесь все! С-слышали?

Из сада приятно тянуло запахом распускающихся листьев. В глубоких долинках между буграми, где росли старые развесистые ветлы, громко кричали грачи. Они точно пытались убедить кого-то, что наступают дни самого светлого и безмятежного счастья, и проясневшие поля радостно внимали им.

С удовольствием прислушивался к их крикам и Богавут. Черные сны точно занавесились и позабылись. Радостно ощущались толчки освежившейся крови в сердце и сладкое нарастание какой-то щекочущей истомы. Склонившись и сильно напирая рукою на коловорот, Богавут чинил плуг. Приятно было крепкой рукой налегать на сталь и вдыхать запах сосны, тонко струившийся из просверливаемого дерева.

«Хорошо», — думал всем телом и мыслью Богавут.

А Лев Семенович, с жирным, словно опухшим, лицом, выпятив круглое брюшко, мелкими шажками похаживал мимо управляющего и говорил:

— Видите, как мы славно сжились в один месяц. Полюбуйтесь на наши отношения! Я глубоко уважаю вас, а вы… вы скоро будете почти боготворить меня. А почему? Потому что мы сразу же крепко договорились не касаться политических тем. Я — дальновиден! Я о-очень зорок! И я сразу же признал в вас почти эс-дека! Но что же из того! Я безбоязненно предложил вам место. Подумал: «Ничего! Выветрится! Обширкается! Подсохнет!»

— Я не эс-дек! — выговорил Богавут спокойно и весело.

Вокруг было так хорошо, и груди так отрадно дышалось, что и наивная болтовня не вызывала досады.

Лев Семенович еще больше выпятил брюшко и растопырил руки.

— Сохрани Бог! — почти воскликнул он. — Я вас и не обвиняю в излишнем увлечении социализмом. Мне да вас обвинять! Кто я сам? А? Кто я сам? Как вы думаете?

Он мелкими шажками подбежал к управляющему, как-то раздул щеки и, понижая голос почти до шепота, выговорил:

— В мечте и теории я сам одним плечом примыкаю к великому Бебелю! Как же-с! Читал его брошюрки и восхищался. И чистосердечно примыкаю к нему одним плечом! Смею вас уверить! Примыкаю!

Он забежал сбоку и, подняв к верху указательный палец, почти выкрикнул:

— Но только одним плечом! И в теории, и в мечте!.. В мечте! — выкликивал он, высоко потрясая указательным пальцем. — А на деле и другим плечом я более склонен примкнуть к Пуришкевичу! To есть: стою за твердую власть. Вы меня понимаете?

Красивое, но суровое лицо Богавута чуть дрогнуло.

— Почти, — выговорил он безразлично, — почти понимаю.

— Одним словом, я хочу сказать вот что, — заговорил Лев Семенович. — Каждый благородный человек должен примыкать одною стороною сердца к Бебелю и мечтать вместе с ним о золотом веке и благосостоянии всех. Но! Но, — выкрикнул он почти грозно и раздувая щеки, — но вместе с тем нужно добросовестно исполнять и каждое предписание господина уездного исправника и тому подобных властей. Почему? — спросил он Богавута деловито и строго. — Почему? А потому, что предосудительное поведение даже благородного человека достойно всяческого порицания, а пренебрежительное отношение к властям всегда строго наказуется в каждой благоустроенной стране. Теперь вы меня поняли?

— Совершенно, — ответил Богавут и вдруг весело и звонко расхохотался.

Горничная с крыльца крикнула:

— Кушать подано! Пожалте к столу!

Богавуту пришло в голову:

«Сейчас я увижу Надежду Львовну. Это хорошо».

Грачи, черным шаром взмывавшие высоко над ветлами, крикнули ему:

— Хорошо! Хорошо!

И бодро бившаяся кровь точно радостно поддакнула:

— Хорошо!

— Ну, идемте обедать, — сказал ему Лев Семенович. — Ух, вкусно сейчас дернуть одну рюмашку водки и закусить маринованным грибком!

— А вторую парниковой редиской? — весело спросил Богавут.

Светлая, как морская волна, мысль торкалась в виски, сладко оглаживала сердце, приветливо замирая, нашептывала в каждой жилке:

— Надежда Львовна сама прелесть. И маринованные грибки совсем не ерунда. И редиска не ерунда. Не ерунда и этот золотистый воздух, и все, что ты видишь вокруг. Это — жизнь!

Вероятно, что-то вроде этого пришло на мысль и Льву Семеновичу, ибо у самого крыльца он вдруг сказал:

— И ухажерище же я был в молодости. У-ух! Ухажер, питух и картежник. Семьдесят тысяч я в четыре года профуфыкал! В драгунском Вознесенском. Да! Знай наших, чёрт меня побери!

Подойдя к столу; и со вкусом налив две рюмки водки, он сказал:

— Итак, за здоровье драгунского Вознесенского и за Бебеля? Да? Или сперва за Бебеля?

Богавут засмеялся.

— Нет, сперва за здоровье здесь присутствующих дам, потом за драгунский Вознесенский, а затем за Бебеля, — сказал он.

— Браво, браво! Мы выпьем сегодня по три рюмки водки. Браво! — закричал Лев Семенович.

Лидия Ивановна поморщилась:

— Лёв, не мешало бы потише. Ведь ты не подпрапорщик.

Губы Надежды Львовны приветливо улыбнулись Богавуту, но глаза глядели как всегда: удивленно и, пожалуй, точно испуганно.

Подали зеленые щи из щавеля, поджаренные, осыпанные сухарем яйца и вкусные, приятно щекотавшие обоняние ватрушки с творогом. Делая серьезное лицо и раздувая щеки, Лев Семенович провозглашал четвертый тост, вдруг порешив выпить и четвертую рюмку водки:

— За благосостояние всех и за золотые мечтания всех бла-а-родных людей, однако, благоразумно повинующихся законной власти! — восклицал он, обсасывая зеленые от щавеля усы.

После обеда у Богавута всегда находилось часа полтора свободного времени, и теперь, пользуясь свободой, он пошел в сад. И, конечно, он был уверен, что встретит там Надежду Львовну. В эти часы, обыкновенно, весь дом спал, и только она одна гуляла по саду и читала какую-нибудь книгу. В боковой липовой аллее, на скамье, он увидел ее. Обрадовался, и голову слегка сладко закружило.

— Я на вас сердита, — сказала она ему, капризно выдвигая пухлую нижнюю губку.

Однако, подвинулась на скамье, точно желая дать ему место рядом. Но он не сел. Худощавое бледное лицо, с пышно взбитыми волосами, с большими серыми глазами, словно недоумевающими или испуганными, и приветливо улыбающимися яркими, как лепестки цветов, губами, точно дразнило его. Точно что-то обещало и сейчас же отталкивало. Бросало от тоски к радости. Сердцу порою сердито хотелось одолеть ее, стать над ней господином и причинить ей боль. Чтобы она долго помнила его, ибо только одни боли не забываются. Или пасть перед ней на колени, истребить собственную волю и провозгласить над собой светлое главенство женщины.