Вилли Бредель - Отцы

Демобилизованный ефрейтор Иоганн Хардекопф, снявший с себя по окончании войны солдатский мундир, сохранил лишь внешнее сходство с тем Иоганном, который всего лишь год назад, надев этот мундир, под лихие военные марши проходил по ликующим городам и вышел на ту сторону Рейна. Он вернулся в Бохум, к матери — отец его, шахтер, был во время войны смертельно ранен при катастрофе в шахтах. Молчаливый, еще более задумчивый, чем раньше, Иоганн взялся за прежнюю работу. Когда товарищи просили его рассказать о войне, он отвечал односложно, уклончиво. На первых порах мать, радуясь тому, что сын вернулся цел и невредим, допытывалась у него:

— Ну, что ты там видел?

Пока однажды он не сказал ей:

— Мама, не спрашивай у меня ни о чем. Все люди — скоты!

И она никогда больше ни о чем не спрашивала.

Но, хотя никто не напоминал Иоганну Хардекопфу о «том», он никак не мог забыть ни молодого французского крестьянина, ни четырех коммунаров, которых расстреляли у него на глазах на шоссейной дороге под Венсенном. Объяснение этому он нашел только одно, и оно же служило ему как бы оправданием: «Люди, — говорил он, — скоты».

Как-то раз Хардекопф прочел в газете, ходившей по рукам в литейном цехе, что в Дюссельдорфе в воскресенье выступит с речью Август Бебель. В газетной заметке говорилось, что Август Бебель только недавно вышел на свободу. Он был приговорен к заключению в крепости за смелую защиту парижских коммунаров. Иоганн Хардекопф не впервые слышал об Августе Бебеле, но не знал, что Бебель защищал коммунаров. Он думал: «Разве и Бебель был тогда в Париже? Дрался он, что ли, на стороне коммунаров? Или, может быть, тоже служил в армии, но перешел на сторону Коммуны?» Хардекопф не хотел расспрашивать об этом никого из товарищей — много ли надо, чтобы прослыть социал-демократом, а с социал-демократами у администрации разговор короток: расчет — и на улицу. В воскресенье он надел свой парадный костюм и доехал в Дюссельдорф.

Окидывая взглядом огромный, битком набитый зал, где происходило Собрание, молодой Хардекопф спрашивал себя: неужели всех привело сюда то же, что и его? Быть может, так же как он, все эти люди стояли в мундирах прусских солдат под Парижем и были свидетелями жестокой борьбы за великий город. Когда Хардекопф оглядывался вокруг, ему казалось, что все собравшиеся в зале — литейщики, такие же литейщики, как тот француз, как он сам… На сцене, неподалеку от стола председателя, сидели двое полицейских, но никто не обращал внимания на этих блюстителей порядка, никто, казалось, их не боялся, хоть это и было социал-демократическое собрание.

Августа Бебеля молодой Хардекопф представлял себе совсем другим: вместо высокого внушительного мужчины, какого он ожидал увидеть, на трибуне стоял бледный, болезненного вида человек с остроконечной бородкой и темными волосами. Он не ругался, не кричал, не угрожал, как того ждал Хардекопф, а, наоборот, говорил твердо, спокойно и решительно. О Бисмарке, Луи Бонапарте, Галифе и Тьере, о решениях генерального совета и о той общей ненависти буржуазии к рабочему классу, для которой не существует национальных границ. Вдруг Хардекопф задрожал, такое волнение охватило его, — оратор заговорил о том, как неистовствовали версальцы, эти банды белой военщины, с каким бешенством они обрушились на народ Парижа. Он говорил о событиях еще более ужасных, чем те, свидетелем которых был Хардекопф. Не один пленный, и не четыре, а тысячи и десятки тысяч были подло убиты из-за угла, десятки тысяч сосланы на каторгу. Но когда Иоганн услышал гневные слова Августа Бебеля: «В борьбе против коммунаров не раз были злонамеренно использованы германские солдаты», — его бросило в жар.

Он со страхом смотрел на оратора, каждую минуту ожидая услышать свое имя; вот — казалось ему — Август Бебель на весь зал крикнет, что и он, Хардекопф, бывший ефрейтор, передал в руки белых офицеров четырех безоружных коммунаров.

Хардекопф не мог унять бешено колотившееся сердце, голову сжимала тупая, невыносимая боль. «И зачем только я приехал сюда? Ну, зачем?»

Гром аплодисментов вывел его из мучительного оцепенения. Он опять взглянул на трибуну, на оратора, опять услышал его сильный голос:

— Но виновны не солдаты, которых привычка к рабскому подчинению и страх перед военно-полевым судом вынудили взяться за работу палачей, — нет, солдаты не могут нести ответственность за преступление правящих классов по ту и по эту стороны Рейна. Прямые виновники — это офицеры, сынки богатых помещиков и промышленных тузов.

Шум и смятение. Все вскакивают, слышны крики, угрозы… Когда Хардекопф поднялся, он увидел, что один из полицейских стоит возле трибуны и что-то говорит оратору.

— Что случилось? — спросил Хардекопф со стесненным сердцем. — Что там такое?

— Полиция распустила собрание!

— Но почему же?

— Почему? Потому что они не хотят слышать правды.

Кругом раздавались крики:

— Продолжайте! Продолжайте!

И Хардекопф тоже кричал:

— Продолжайте! Продолжайте! — Кричал восторженно, настойчиво.

О, теперь он мог бы часами слушать Августа Бебеля, целые дни он слушал бы его.

— Продолжайте! Продолжайте!

Хардекопфа оттеснили к дверям. Он спрашивал у всех, что надо сделать, чтобы стать членом социал-демократической партии. Куда обратиться? Но ответа на свои вопросы не получил.

На улице выгнанных из зала людей встретила конная полиция. Верховые безжалостно врезались в толпу, размахивали обнаженными шашками и орали: «Разойдись!.. Разойдись!..»

Пробужденный Августом Бебелем интерес к политике, да и самая поездка в Дюссельдорф, мимо доменных печей, шахт и заводов, в незнакомый город, вызвали у Иоганна Хардекопфа желание повидать свет, не оставаться до конца дней своих в сером и мрачном Бохуме.

Молодой социал-демократ Иоганн Хардекопф отправился странствовать, побывал на Рейне, в Вестфалии и добрался до Северной Германии. Работу он находил легко: после победоносной войны повсюду, в промышленности и торговле, начался подъем. Хардекопф несколько лет работал в Дюссельдорфе, Кельне, Билефельде, Брауншвейге и Ганновере. В Ганновере, в этом старом вельфском городе, его застал закон о социалистах, который с первых же дней стал проводиться в жизнь с истинно прусской жестокостью. Многие из друзей, которых приобрел и научился ценить Хардекопф, вынуждены были покинуть насиженные места, а иные, простившись с континентом, целыми семьями эмигрировали в Америку. Хотя самому Хардекопфу не приходилось пока страдать от преследований полиции, он тоже подумывал: не уехать ли в Америку? Очень уж соблазнительно было то, что рассказывали о сказочном Новом Свете. Кое-какие сбережения у него имелись. На проезд в трюме хватило бы.