Вилли Бредель - Отцы

— Страшная картина, когда вся деловая жизнь парализована, доки заброшены, суда стоят у причалов и не могут взять груза. Возможно, что безумие это перекинется и на другие предприятия. Уверяю тебя, Карл, из-за эгоизма рабочих станет вся торговля. Ты понимаешь, как ликуют дельцы Антверпена и Роттердама? Какую выгоду извлечет из этих событий Лондон?..

Карл Брентен резко его оборвал. Рассуждения зятя об эгоизме рабочих показались ему верхом бесстыдства, взорвали его: он и без того с трудом сохранял самообладание.

— Что ж ты думаешь, — запальчиво крикнул он зятю, — рабочие бастуют ради собственного удовольствия? Неужели ты настолько лишен воображения, что не можешь себе представить, как тяжко им живется? А вечные придирки, непрерывное ухудшение условий труда, алчность судовладельцев?! Я считаю по меньшей мере бестактным говорить об эгоизме рабочих. Стало быть, эгоистичны, по-твоему, именно рабочие? Замечательно! Хватает же совести у вашего брата!

Хинрих Вильмерс в ответ на это словоизвержение молчал, искоса, уголком глаза поглядывая на Брентена. «Все тот же Карл», — думал он, медленно пуская кольца дыма. И, будто он ни слова не проронил о стачке и Брентен ни словом не возразил ему, Вильмерс медленно огляделся и сказал:

— А у тебя здесь очень мило. Обожаю эти маленькие табачные магазинчики. Да, вот что: отпусти-ка мне ящик «суматры». Сотню, что ли? Ведь они хороши? Легкие?

— Самый ходовой товар, — ответил Брентен, тоже меняя тему и немало радуясь тому, что обрезал уважаемого зятя и напрямик сказал ему всю правду. — Не только оберточный лист светлый, вся она из лучших табаков. — Он взял ящик с полки и, проведя ногтем большого пальца по бандероли, открыл его. — Все как на подбор. И понюхай-ка: импортный товар, высшего качества.

— На вид хороши. Если на вкус не хуже, я твой постоянный клиент, Карл.

Брентен завернул коробку в коричневую бумагу, а Вильмерс достал бумажник.

— Мими часто вспоминает о тебе. «Это все чистое недоразумение», — говорит она… Сколько я тебе должен?

— Арифметика простая, — сказал Брентен, — десять пфеннигов штука, значит — десять марок за все!

— Вышло как-то очень странно, что ты тогда вдруг отдалился от нас, Карл. Мы и теперь еще не знаем — может, мы тебя чем-нибудь обидели… В чем, собственно говоря, дело? Да, кстати, при оптовых покупках разве скидки не полагается? — Вильмерс приторно улыбнулся.

— Оптовая покупка? Сотня сигар? Дорогой Хинрих, об оптовых покупках можно говорить, лишь начиная с тысячи. — И Брентен прибавил не без хвастовства: — Сотнями я продаю сплошь и рядом.

— А скидка на родство? — настаивал Вильмерс.

«Жалкий сквалыга», — подумал Брентен и ответил:

— Ты что, смеешься? О такой скидке я что-то не слыхивал…

— Нет? — воскликнул Вильмерс и с наигранным удивлением добавил: — А я всегда считал, что это само собой разумеется. Правда, наши родственники не придерживаются таких взглядов.

— Ну, раз так, в ближайшем будущем обязательно сниму квартиру в твоем доме, то-то будет дешевка!

Хинрих Вильмерс с минуту помолчал, потом рассмеялся и сказал:

— Почту за честь. — Он запустил руку в открытый ящик, стоявший на стойке, и вынул сигару. Обрезая кончик и зажигая ее, он сказал как бы мимоходом: — Но тебе пришлось бы сначала выбрать район, — у меня дома в Эйльбеке, Бармбеке и Эпендорфе.

— Здорово же ты пошел в гору! — удивленно воскликнул Карл Брентен. У него даже дух захватило: этого он никак не ожидал.

— Да, пожалуй, — Вильмерс затянулся, выпустил бледно-голубую струйку дыма и поглядел на кончик сигары. — И в самом деле, великолепный сорт.

— Эти по двадцать пять пфеннигов, — с раздражением заметил Брентен.

— Вот оно что, а я думал, это «суматра»… Так, так… Гм! Ну, посмотрим, какова-то она будет на вкус. Так вот тебе, дорогой мой, десять марок… Да, что же я еще хотел сказать? Обязательно навести нас как-нибудь. Мы живем теперь, правда, в Вандсбеке, немножко далеко от центра, но неплохо, неплохо… Мими ужасно обрадуется. А когда я ей расскажу, что у тебя свое дело, что ты самостоятельный коммерсант, она будет в восторге. Ведь она тебя обожает. «Наш младший брат, наш общий любимец, и почему-то мы как чужие!» Она мне все уши прожужжала о тебе. Значит, если будет желание, добро пожаловать.

Брентен, скрестив руки, смотрел на зятя. Вильмерс осторожно поглаживал усы самым кончиком указательного пальца и не сводил глаз с прилавка.

— Я по-прежнему чувствую себя рабочим, Хинрих, — сказал Карл.

— Так, так, — откликнулся зять и поднял на Карла глаза. — Значит, ты все еще социал-демократ?

— Разумеется, социал-демократ!

— Гм, неблагоприятное обстоятельство для коммерсанта. Поверь мне, Карл, весьма, весьма неблагоприятное… Но надеюсь, ты не трубишь об этом повсюду, не правда ли?

Брентен выпрямился.

— Не трублю, но прямо скажу каждому, кто меня спросит.

— О, это крайне неразумно, Карл, — Вильмерс кротко улыбнулся. — Коммерсант должен быть строго нейтрален. Ну, во всяком случае, я рад, очень, очень, Карл, искренне, сердечно рад. — Он подал ему руку. — И повторяю: загляни к нам. Прощай, Карл!

— Прощай, Хинрих!

Карл Брентен мрачно смотрел вслед зятю. Далеко пошел, будь он проклят! Три дома, и в зятьях директор банка да судовладелец. Наш брат бьется, бьется как рыба об дед и толку чуть, а такой вот, ничего не делая, тысячи загребает. «Но чего я-то в конце концов хочу? — спросил себя Брентен. — К какой я стремлюсь цели? Конкурировать, что ли, с этим буржуем?» Он вдруг покраснел, и сам этому удивился. Отчего бы ему краснеть? Он честно думал, что ни на шаг не отошел от своих социал-демократических убеждений. Он делал только то, стремился только к тому, что делали, к чему стремились другие. Не все ли равно, кто ты, — важны твои убеждения. Только это. Но Карла смутило, что Вильмерс, очевидно, счел его за своего, решил, что он, Карл, вступил на их дорожку. Брентен вспомнил свой разговор с тестем, который, хоть и не сказал этого вслух, но про себя тоже думал, что он, Карл, — полубуржуа. «Смешно! Этого только не хватало! К чему же я стремлюсь? Во всяком случае, не к тому, чтобы конкурировать с тобой, зять-буржуй. Пути наши не сходятся и никогда не сойдутся. И родство тут не поможет… Скидка на родство! Как это на них похоже! Спесивая банда, алчная, заносчивая, да еще с претензиями! А вид один чего стоит! Жемчужная булавка в галстуке. Велюровая шляпа. Вылощен и отутюжен, что твой денди. Чтобы я да к ним когда-нибудь пошел? Плевать я хотел на всю вашу мерзкую, чванливую шайку, пропади вы все пропадом!»

На празднествах ферейна присутствовала обычно вся семья Хардекопф, все их друзья и знакомые. На острове Финкенвердер, где происходило осеннее гулянье, о котором так давно и много говорили (Пауль Папке все же добился своего), тоже собрались почти все. Уже одно это было хорошо. Хардекопфы, бастовавшие вместе с другими почти три месяца, забрали все свои сбережения у казначея ферейна, Густава Штюрка. Это было приятное добавление к еженедельному пособию, которое профессиональный союз выплачивал бастующим, оно дало им возможность участвовать в празднестве; даже Людвиг и Отто впервые почувствовали, что откладывать деньги, пожалуй, дело стоящее. Людвиг и Гермина только после долгих колебаний решили принять участие в гулянье. Но они держались в стороне, и Людвиг должен был торчать возле своей толстой Гермины, поглаживать ей ручки, всячески обслуживать и развлекать ее.