Борис Никольский - Формула памяти

— Знаешь, я никогда не думала, что смогу полюбить солдата, — говорила она. — Наверно, оттого, что они были постоянно вокруг меня с тех пор, как я помню себя. Такие привычные — словно домашние знакомые, в которых нельзя влюбиться, до того они тебе известны… А тебя я полюбила сразу, с первого взгляда, еще ты меня не видел. Правда, правда… Ты веришь, что так бывает?..

— Верю, — отвечал Новиков, смеясь. — Ты-то хоть видела меня, а я даже не видя влюбился…

— А если бы я какая-нибудь уродина оказалась, ты бы все равно меня полюбил? — спрашивала Надя, желая услышать «да» и в то же время, казалось, ревнуя Новикова к той другой, воображаемой Наде.

— Не знаю, — отвечал Новиков чистосердечно. — Не знаю. Да и не хочу я думать об этом!..

— Ах ты, мой солдатик, — говорила Надя, гладя его лицо, и в такие минуты Новикову начинало казаться, что это не он, а она старше и мудрее какой-то особой ласковой и мягкой мудростью, что это не он ей, а она ему может оказать и поддержку и помощь…

О чем бы они ни говорили, их разговоры рано или поздно непременно обращались к тому времени, когда Новиков уже не будет солдатом, а Надя станет студенткой, когда они встретятся уже в той, совершенно иной, непохожей на теперешнюю, жизни…

Они так ясно видели это будущее свое свидание, с такими подробностями рисовали его друг другу, что Новикову иногда казалось: появись у него такая возможность, и он бы без колебаний отдал те два года жизни, которые отделяли его от этой встречи.

Оттого что они теперь могли время от времени совершать подобные дальние прогулки и надолго оставаться вдвоем, Новиков вовсе не стал меньше ценить случайные, минутные встречи, которые порой выпадали на его долю, когда вдруг из своей шеренги, из движущегося ротного строя он замечал Надю, бегущую в легком летнем платьице в офицерский магазин или к матери в библиотеку… Наоборот, в такие минуты — промелькнула, и нет ее — он еще острее ощущал щемящую нежность и еще сильнее тосковал от предстоящей разлуки.

В тот день, когда уезжала Надя, взвод Новикова заступал в караул. Невезение преследовало его. А впрочем, может быть, это было и лучше — Новиков не любил проводов.

Но Надя, узнав, что он не сумеет ее проводить, сначала не поверила, решила, что он дразнит ее, а потом, поверив, расстроилась едва ли не до слез.

— Так нельзя, так нельзя, — повторяла она. — Ты отпросись, ты должен отпроситься…

Странно, но, проведя всю свою жизнь в военных городках, она — и это уже не первый раз замечал Новиков — имела лишь весьма приблизительное, а порой и искаженное представление о солдатской службе, о казарменном быте и о других тому подобных вещах.

Как мог Новиков отпроситься из караула? Даже подобное предположение звучало нелепо — с таким же успехом можно было сказать: отпросись из армии.

— Ну хорошо, если ты не можешь, если такой беспомощный, — говорила Надя, словно стараясь уязвить Новикова, — я сама это сделаю. Я попрошу папу, я поговорю с ним…

— Нет, нет, — сказал Новиков, — я не хочу.

Он-то знал, как скорей всего отнесется к подобной просьбе майор Ерошин, что он скажет. И сама мысль, что Надя будет просить за него своего отца, была неприятна ему, почти унизительна.

— Нет, нет, Надя, — повторил он. — Только не это.

Они едва не поссорились тогда; наверно, лишь мысль о том, что видятся они, может быть, уже в последний раз, удержала Надю от того, чтобы не наговорить ему колких, обидных слов…

Новиков так и не узнал, обращалась она к отцу или нет, — упрямства ей было не занимать, и она вполне могла поступить по-своему, — но он не сомневался, что Ерошин откажет ей. Так что даже если Надя и не послушалась Новикова, это ничего не изменило, и вечером Новиков с заряженным боевыми патронами автоматом шагал вслед за разводящим, сержантом Поповым, к продовольственному складу, который ему предстояло охранять.

Солнце уже зашло, и малиновое закатное зарево заливало почти полнеба. Никогда и нигде не видел Новиков таких закатов, как здесь. Было в них что-то мощное и тревожащее своей красотой и размахом, словно закат был таким же проявлением первобытных стихийных сил, как наводнение или землетрясение.

Новиков, как положено, принял пост: осмотрел и пересчитал печати, потом разводящий выслушал его короткий доклад, и смена ушла дальше, к следующему посту. А Новиков остался один.

Быстро темнело. Природа здесь, казалось, не желала признавать постепенных переходов — и времена года, и времена суток сменялись в этом краю одинаково резко, стремительно.

Тишина стояла вокруг, ни звука, ни шороха не доносилось до Новикова. Он думал о Наде — наверно, она сейчас уже на станции, вместе с майором Ерошиным и Татьяной Степановной ждет поезда… Сердце его тосковало оттого, что завтра он уже не увидит Надю, но — странное дело — то обстоятельство, что он не мог проводить ее, оказаться сейчас рядом с ней на вокзале, не тяготило его, не причиняло боли. Как будто вот так, в этой тишине, в стремительно сгущающейся темноте, он прощался с Надей проникновенней и искренней, чем мог бы сделать это там, на вокзале, при ее родителях, в чемоданно-вагонной суете… Мысленно он переносился к ней, он разговаривал с ней, он целовал ее пахнущие хвоей губы и гладил маленькие крепкие руки… Он был один, никто не мешал ему. Он не жалел, что судьба в лице начальника штаба распорядилась именно так, а не иначе и отослала его сюда, на этот пост. Или не зря говорят, что в самоотречении тоже есть своя сладость?..

Все эти мысли вовсе не мешали Новикову совершать свой обход — мерить шагами пространство вокруг склада и всматриваться и вслушиваться в темноту…

Вдали прогрохотал поезд. Это был еще не тот, не На-дин поезд — встречный. Отшумел, отсверкал далекими огоньками, и снова наступила тишина.

И вдруг особое, никогда раньше не испытанное чувство охватило Новикова. Словно он один-единственный бодрствовал сейчас в этом засыпающем, в этом погружающемся в безмолвие мире, словно он один был призван охранять и защищать эту огромную землю с ее безмятежно спящими людьми…

И в этот момент вдали снова возник еще совсем слабый, едва различимый гул. Перестук вагонных колес нарастал, становился увереннее, и наконец Новиков увидел поезд. Застыв на месте, он вглядывался в эту бегущую вереницу огней, в эту мерцающую цепочку — где-то там, за одним из этих празднично светящихся вагонных окон, была Надя. Догадывалась ли она, что Новиков смотрит сейчас отсюда, издалека, из темноты? Чувствовала ли?

Так он стоял, мысленно повторяя слова прощания, пока цепочка огней не исчезла, не растворилась совсем.

Он не знал еще, что пройдет целых четыре года, прежде чем они встретятся снова. Так уж сложатся обстоятельства — работа, болезнь матери, другие заботы не отпустят его раньше. И все-таки они встретятся, и, кажется, все будет именно так, как виделось им когда-то: на нем будет серый костюм, и белая рубашка, и галстук, и волосы у него уже отрастут давным-давно, и Надя уже не будет похожа на девочку-гимназистку. Она похорошеет, сделает короткую стрижку и станет еще привлекательнее, чем раньше. Новиков возьмет ее под руку, и они пойдут… Куда? Да какая разница куда!.. Разве не такую картину видели они когда-то в своих мечтах?