Борис Никольский - Формула памяти

Они поговорили еще немного, повспоминали полк, где когда-то служили вместе, и Малахов отбыл в свою роту и с тех пор Твердохлебова видел очень редко — разве что на больших партактивах, но каждая, даже мимолетная встреча, казалось, по-прежнему радовала их обоих.

— Ну что ты надумал? — спросила Мила через несколько дней.

Малахов покачал головой.

— Нет, я не могу этого сделать.

— Но почему?

— Не могу. И давай больше не будем говорить об этом.

— Я всегда знала, — сказала Мила с возмущением, — что ты не от мира сего, но чтобы до такой степени!..

Когда-то ему казалось, что они понимают друг друга с полуслова, что достаточно ему подумать о чем-то, как Мила уже по выражению лица, по взгляду улавливает, чувствует его настроение… Было это в действительности, или он только обманывал себя?.. Да и не слишком ли самонадеян он был, когда думал, что так легко понять, что творится в чужом сердце?

Когда Малахов познакомился с Милой, когда полюбил ее, он всегда радостно поражался тому, как много в их характерах, в их судьбах общего, сходного. Начиная даже с такой мелочи, как отчество. Он — Иванович, она — Ивановна. Или день рождения. Она родилась пятого числа, и он — пятого. Правда, она — в мае, а он — в январе, но даже такие маленькие совпадения казались Малахову знаменательными, ему нравилось обнаруживать их.

И на его, и на ее долю выпало нелегкое детство. Отец Малахова вернулся с фронта израненный, контуженный, большую часть времени он проводил в госпиталях, его мучили жестокие головные боли и боли в позвоночнике, но он был твердым, мужественным человеком и умел скрывать свои страдания — пожалуй, только мать знала, как тяжело ему приходилось. Он умер, когда Малахов перешел в пятый класс. А вскоре умерла и мать, оставив Малахова на попечении старшей сестры. Впрочем, к тому времени Малахов считал себя самостоятельным — он уже поступил в техникум.

И Милу в детстве не обошло горе. Миле было семь лет, когда отец бросил семью. Мать осталась с двумя дочками. И этот резкий переход от жизни, где все было так ясно и понятна, к жизни совсем иной — со слезами матери, с вечной нехваткой денег, с унизительным сознанием, что их «бросили», — оказался очень болезненным для Милы. Тяжелое положение семьи усугублялось еще тем, что мать постоянно растравляла нанесенную ей рану, доводила себя до нервных истерик, до сердечных припадков. Один из таких приступов стал для нее последним. На «скорой помощи» ее увезли в больницу, и из больницы она уже не вернулась.

— А ты видишься со своим отцом? — как-то, еще в начале их знакомства, спросил Милу Малахов.

— Нет, что ты! — ответила Мила. — Я не хочу его видеть.

— Но все-таки это твой отец…

— Тебе трудно понять. У вас в семье были совсем другие отношения. А я не могу ему простить. Мне иногда кажется — я ненавижу его. Если бы не он, и мама бы столько не мучилась, и мы…

В общем-то Мила не любила рассказывать об этой поре своей жизни, и Малахов не досаждал ей расспросами — ему казалось, что, расспрашивая, он может невольно причинить ей боль. К тому времени, когда они познакомились, Миле исполнилось двадцать, она окончила книготорговое училище и работала продавщицей в книжном магазине, Малахов же только-только надел курсантскую форму.

Он и увидел ее первый раз за прилавком магазина. Она понравилась ему сразу, и он, когда его отпускали в увольнение, непременно заглядывал в магазин, но долго не решался заговорить с ней. Его смущало, что, попытайся здесь, в магазине, он заговорить, познакомиться с ней, и она примет эту его попытку за обычное заигрывание, не больше. Сколько таких, как он, проходит за день у нее перед глазами, наверняка уже надоели своими приставаниями: «Девушка, а как вас зовут? Девушка, а нельзя ли вас проводить?» Она носила тогда косы, и эти косы, уложенные тяжелым венцом на голове, казалось, подчеркивали ее гордость и недоступность. Разговорились они незаметно — однажды, когда Малахов, как обычно, в нерешительности топтался у прилавка, она вдруг протянула ему небольшую книжку и сказала:

— Посмотрите. Стихи Винокурова. Тут как раз про военных есть…

Он смутился, торопливо раскрыл книжку наугад, посередине.

Малахов никогда не увлекался стихами, но тут что-то задело, захватило его, словно и правда было написано про него самого и его товарищей.

Он купил эту книжку и поспешно ушел, отчего-то смущаясь, но в следующий раз, когда появился в магазине, они поздоровались с Милой как старые знакомые. Позже она призналась, что давно уже приметила Малахова и даже ждала, когда он появится, и радовалась каждый раз, когда он входил в магазин, и огорчалась, если его долго не было…

От того времени у Малахова сохранилась ее фотография. Мила подарила ему эту фотокарточку незадолго до свадьбы. Малахов хорошо помнил, как она задумалась, что надписать, потом засмеялась: «Напишу, как обычно пишут солдатам, правда? Ты же у меня солдат…» Когда она протянула ему фотографию, на обратной стороне карточки он увидел выведенные округлым ученическим почерком слова: «Люби меня, как я тебя. Мила».

Несмотря на перенесенные в детстве невзгоды, Мила была жизнерадостна, и это тоже не могло не нравиться Малахову, не восхищать его — он видел в этом свидетельство силы ее характера.

И пусть они почти не говорили об этом, но то обстоятельство, что оба они еще в детстве испытали немало тяжелого: и горе, и смерть близких, роднило их и придавало, казалось Малахову, особый, глубокий смысл их отношениям…

И лишь одно, пожалуй, различало их в ту пору: для Малахова его будущее было определено четко, раз и навсегда, а у Милы одни фантазии и надежды сменялись другими — она то решала поступить в библиотечный, то вдруг уверяла, что станет стюардессой, чтобы облететь и повидать всю страну, а может быть, и весь мир, то вдруг заговаривала о юридическом… Видно, ей доставляло особое удовольствие ощущать, что мир открыт перед ней и ей остается лишь выбирать. И это ее наивное фантазерство казалось Малахову трогательным, привлекало и притягивало его.