Борис Никольский - Формула памяти

«Газик» уже затормозил у гостиницы, и Воронов вопросительно посмотрел на командира полка.

— Продолжайте, продолжайте. Что там у вас приключилось с этим Парамоновым?

— Так вот. Я еще когда взводным был, он у меня во взводе служил наводчиком. Была у него одна особенность, впрочем не такая уж и редкая. Пока тренируется, все идет нормально, все упражнения только на «отлично» выполняет, ну в крайнем случае на «хорошо», не ниже. Как только начинаются зачетные стрельбы боевыми снарядами, так словно подменяют человека. Волнуется. Ну прямо как в лихорадке. Поговоришь с ним, успокоишь, убедишь не волноваться — кажется, все понял. Как в машину сел — все словно вылетает из головы. Я один раз специально с ним за командира танка был на стрельбах, специально наблюдал. Торопится, суетится, команд не слушает — что с ним делать, не знаю. Вот этот Парамонов меня больше всего беспокоил. Я его нарочно напоследок оставил. Думал — увидит парень, что все хорошо отстрелялись, и успокоится. Вообще, знаете, Владимир Сергеевич, я уверен: настроение солдата — это великая вещь. Не всегда только мы это учитываем, а зря…

Трегубов заинтересованно посмотрел на Воронова. Он только что думал о том же. Он не мог не оценить той уверенности, даже лихости, с которой водили сегодня в темноте свои машины танкисты второго батальона. Казалось, они испытывали удовольствие оттого, что было кому показать свое мастерство, свое искусство. А впрочем, почему «казалось»? Наверно, и правда испытывали… Сам Трегубов ведь когда-то тоже переживал нечто подобное. Да и сейчас он не прочь был при случае блеснуть своим умением…

— Простите, я отвлекся, — сказал Воронов. — Надеялся я, значит, что успокоится Парамонов. А получилось наоборот. Потому что вышло так, что от его результата зависело — вытянет рота на «отлично» или нет. При такой ситуации и спокойный человек разволнуется. А тут еще солдаты, как водится, его своими остротами донимают: держись, Парамоша, на тебя, мол, вся Европа смотрит… Я ему опять говорю: «Главное, не волнуйтесь, держите себя в руках». Он послушно кивает. И смотрит вроде со смыслом. Садится в танк и — что вы думаете? — все снаряды отправляет в белый свет как в копеечку! Ну что ты будешь делать! Надо же, чтобы человек когда-нибудь переломил себя. Я — к командиру батальона, к командиру полка полковнику Коновалову: так, мол, и так, разрешите Парамонову перестрелять. Разрешили.

— Скажите лучше, что роту на отличную тянули, — добродушно усмехнулся Трегубов. — Я ведь сам и ротным был, и комбатом был — знаю, как это делается.

— Ну, пусть так, — согласился Воронов. — А кому от этого хуже? Солдату лишняя тренировка. А так он, знаете, порой вроде пловца, который на суше учится плавать. Часто ли солдату боевыми доводится пострелять? Ну, ладно, это я к слову. А тогда говорю Парамонову: «Учти, до тех пор с полигона не уйдешь, пока со своим мандражом не справишься. Понял?» И он, видно, поверил, что это не последняя его попытка, а раз не последняя, не решающая, так чего ж волноваться — и первый же снаряд точно в мишень уложил. Короче говоря, подсчитали мы всю эту арифметику — выходит, рота наша отстрелялась на «отлично». И тут как раз является Афонин, весь в пыли, потный, лицо осунулось. И губы дрожат от обиды — ну в точности как у ребенка. «Это, — говорит, — нечестно. Так, — говорит, — и моя рота стала бы отличной». Казалось бы, какое ему дело — его роте по результатам тех стрельб до отличной было тянуться, как мне до японского императора. Афонин и сам только на «хорошо» отстрелялся! Так нет, пришел справедливость восстанавливать. Его тогда комбат осадил. «Вы бы, — говорит, — Афонин, лучше смотрели, что у вас в роте делается, а с другими ротами мы сами разберемся». Так он не успокоился: и на собраниях потом выступал, и на совещаниях, всех обвинял, и Коновалова в том числе, и в газету окружную написал, потом корреспондент к нам даже приезжал, разбирался… Вот с тех-то самых пор Афонин и считает, что я ему дорогу перешел…

— Ясно, — сказал Трегубов. Ему хотелось еще кое о чем спросить Воронова, но этот их необычный — посреди ночи — разговор и так затянулся.

Он попрощался и вылез из «газика».

Ключ в двери его комнаты долго не поворачивался, и, пока Трегубов возился с замком, он все думал об Афонине:

«Видно, после этой истории на стрельбах Афонин лишился уже не только поддержки своих товарищей, но и с начальством у него отношения осложнились… И не дурак же он, понимал, на что идет, не мог не понимать… Знал ведь, что останется в одиночестве. Донкихотство какое-то…»

Опять видел он перед собой глаза Афонина, его лицо, резко высвеченное фарами, видел, как обернулся он на дороге, — тревожный вопрос чудился теперь Трегубову в этих глазах. И жалел Трегубов этого человека и в то же время уже угадывал, что не так просто будет ему помочь…

Через день майор Трегубов отправился на полигон, где проводили зачетные стрельбы экипажи плавающих танков из роты Афонина. Он намеренно не поехал с утра, к самому началу стрельб, чтобы дать и Афонину, и солдатам войти в ритм предстоящей им нелегкой работы спокойно, без излишней нервозности и волнения, которые всегда невольно возникают в присутствии начальства. Афонину впервые предстояло показать себя и свою роту новому командиру полка в деле, да к тому же еще и в столь ответственном деле, и Трегубов легко мог представить, как нервничал бы Афонин, появись он, Трегубов, на озере с самого утра.

Дорога шла через лес. Вернее, дороги были две: одна гладкая, по которой сейчас катил «газик» Трегубова, а вторая, чуть левее, — изрытая, искореженная гусеницами танков. Сколько таких дорог, в глубоких колеях и рытвинах, хранивших тяжелые следы танковых гусениц, повидал за свою жизнь Трегубов! И все-таки каждый раз, глядя на подобную дорогу, он испытывал какое-то странное чувство, какое, пожалуй, испытывает строитель, глядя на чужую строительную площадку, или пахарь, стоя у края не им вспаханного поля… Сложное чувство, в котором перемешивались ревность и легкая грусть оттого, что время идет и уже не вернуться к тем дням, когда он впервые сел за рычаги танка и впервые ощутил почти мальчишеское ликование оттого, что могучая машина повиновалась ему. Наметанным взглядом он легко мог уловить, где танкистам приходилось трудно, где танк чуть не застрял, где скребанул днищем по вылезшему из грунта валуну, где механик-водитель дал маху, проморгал, задел за ель, и теперь на темном стволе белела свежая рваная рана.

Но чем ближе подъезжали они к озеру, тем сильнее начинал испытывать Трегубов недоумение и беспокойство. В лесу стояла тишина, и, как Трегубов ни вслушивался, он не слышал ни пушечных выстрелов, ни урчания моторов.