Борис Никольский - Формула памяти

— «В заключении» — это и значит «в заключении», — не без удовольствия пояснила Вера Валентиновна. Впрочем, в той старательной добросовестности, с которой она просвещала сейчас Леночку Вартанян, вовсе не было злорадства. Единственное, что доставляло ей радость, — это возможность и тут продемонстрировать свою полную осведомленность. — В тюрьме, другими словами.

— Гурьянов? — поразилась Леночка, еще не веря тому, что услышала. — В тюрьме? Да за что же?

— Этого уж я не знаю, — сказала Вера Валентиновна. — Но, кажется, что-то серьезное у него было, чуть ли не попытка убийства… Впрочем, это старая история, давняя… Да вы ешьте, Леночка, ешьте, а то сосиски у вас совсем остыли!..

Какое там — ешьте! У Леночки и аппетит пропал. Хорошо хоть, внимание Веры Валентиновны целиком переключилось на соседний столик, за которым Аркадий Ильич Стекольщиков, возбужденно поблескивая очками, энергично наседал на Геннадия Александровича Калашникова:

— …нет уж, извольте тогда все стороны рассматривать, верно я говорю, Геннадий Александрович?.. Хорошо, допустим, на меня мало ссылаются зарубежные авторы — так меня, откровенно говоря, это и не волнует… У меня цели другие… Не хочу хвалиться, но мои работы в жизнь внедряются, в практику, практическое значение имеют… Мне под заграницу незачем подлаживаться… Но это я так, к слову… Дело, разумеется, не во мне… Я, считайте, дорогой Геннадий Александрович, свое уже отжил… Дело в принципе…

Леночка для вида еще потыкала вилкой в тарелку и пошла к себе в лабораторию. Смятение царило в ее душе.

Сразу после семинара Перфильев не пошел к себе в кабинет, а отправился в лабораторию. Всего два лестничных пролета отделяли его кабинет с табличкой «Заместитель директора», с тихо жужжащим на столе телефоном от лабораторных комнат, два лестничных пролета — тридцать две ступеньки, но всякий раз не мог он не испытать чувства, что попадает совсем в другой мир.

Еще идя по коридору, он слышал тонкий характерный звук — это работала центрифуга, выдавала свои стремительные обороты. Вот она замерла, остановилась, звук оборвался. Сейчас Костя Федоров, младший научный сотрудник, без пяти минут кандидат наук, такой же заядлый горнолыжник, как сам Перфильев, любитель Фолкнера и Булгакова, потенциальный обладатель кооперативной квартиры, одним словом, человек вполне от мира сего, вынет из центрифуги пробирку, в которой, точно в странном слоистом коктейле, разделенные раствором фенола, будут угадываться мысленным взглядом исследователя РНК и ДНК. Костя поколдует над пробиркой и отправит ее обратно в центрифугу. Обычная, будничная, долгая работа. Сколько таких пробирок прошло через руки самого Перфильева — не сосчитать. Но все равно до сих пор отлично помнил он то чувство, которое испытал, когда впервые за тонким стеклом пробирки увидел слабый осадок. Неужели этот осадок и содержал основу основ всего живого — таинственную ДНК?.. Неужели здесь, на дне пробирки, которую он, Перфильев, как ни в чем не бывало, держал в руках, находился тот незримый код, без которого не может возникнуть ничто живое?.. Никогда еще так не ощущал он могущество науки, как в эту минуту. Никогда еще так полно не испытывал своей причастности к этому могуществу.

В комнате, соседней с той, где работал Костя Федоров, лаборантка Тамара возилась с мышами. Мыши уже были разделены на две партии — опытную и контрольную.

Перфильев присел рядом с клеткой, где помещались зверьки, отобранные для эксперимента, постучал ногтем по прутьям клетки. Мыши забегали, забеспокоились, поблескивая глазами-бусинками.

— Анатолий Борисович, — спросила Тамара, — а что, правда у Циолковского такая работа есть?

— Есть, Тамара, есть, — сказал Перфильев.

— И так называется: «Как всех научить радоваться»?

— Так и называется.

— Интересно! Никогда бы не подумала, что Циолковский о таких вещах писал…

Перфильев не отозвался. Час назад в конференц-зале он вовсе не был намерен ни задеть, ни тем более обидеть Архипова. Реплика возникла мгновенно — словно сработал какой-то рефлекс, как срабатывает он у фехтовальщика или боксера. Однажды, когда Перфильев еще был студентом, произошел такой случай. Было это в спортивном зале. Занятия то ли еще не начались, то ли уже закончились, и Перфильев стоял, о чем-то задумавшись, и вдруг рухнул, полетел со всего размаха на мат. Он вскочил в ярости, но тут же его обхватил за плечи однокурсник, самбист Яша Пушкин, захохотал радостно: «А ты не расслабляйся! Не расслабляйся! Ладно, старик, не обижайся, уж больно заманчиво ты стоял, не мог я удержаться от подсечки…» Вот что-то подобное произошло сегодня во время семинара. Впрочем, вряд ли Архипов обиделся. Старик всегда умел ценить хорошую шутку, остроумный выпад, даже если в нем и ощущалась малая толика яда… А яд, конечно, был, нечего уж тут кривить Перфильеву душой перед самим собой же.

— Анатолий Борисович! Когда будем делать инъекции? — Это Лариса Черных, аспирантка Перфильева. Вид деловой, озабоченный, стремительный, полы халата развеваются, и вопрос свой задала с самого порога, словно и верно знает цену времени, а сама только что в коридоре с девочками тараторила, даже не заметила, как Перфильев прошел мимо. И что обсуждают? О чем говорят?.. Однако руки у Ларисы, надо отдать должное, золотые — электрод ли ввести, микроскальпелем ли поработать — самую тонкую работу поручает ей Перфильев.

— А у вас все готово?

— Все, Анатолий Борисович.

Мыши опять забеспокоились, засуетились, быстро перебирая лапками, точно почувствовали, что речь идет о них, точно угадывали уже, что сейчас им предстоит послужить науке.

Перфильев молча разглядывал их.

Перенос памяти… С тех пор как Мак-Конелли провел свои знаменитые эксперименты на плоских червях, пожалуй, ни одна другая проблема не порождала стольких споров, различных толкований и трактовок, прямо противоположных выводов. И сам Перфильев, поставив уже немало серий опытов, так и не мог с уверенностью присоединиться к какой-либо определенной точке зрения. Слишком большой разброс результатов давали эксперименты, слишком нечетко прорисовывались закономерности… Во всяком случае, Перфильев предпочитал не торопиться с выводами. В этом отношении он был беспощаден и к себе, и к другим.

Что в действительности получают подопытные мыши, когда им вводится экстракт мозга их погибших собратьев? Информацию о навыках, которые получили их предшественники? Или всего лишь некий стимулятор, облегчающий обучение?..

— Ну что ж, давайте начнем, — сказал Перфильев.

Погрузившись в работу, Перфильев почти не думал о жене, о Гале. Точнее — мысленно он уже назначил себе срок, определил время, когда позвонит в клинику, и таким образом как бы провел черту, рубеж, отгородил себя от этих мыслей. Он не любил ломать голову над тем, что был бессилен изменить.