Борис Никольский - Формула памяти

А через три месяца Ольга ушла от Моти. Было в этом столь стремительном разводе что-то необъяснимое для нас, загадочное. Ольга хранила молчание, ее гордость была явно уязвлена, она замкнулась в себе. Мотя же все с той же своей веселой открытостью говорил:

— Не сошлись характерами. О чем свидетельствует статистика? Люди чаще всего разводятся оттого, что не сошлись характерами. А чем мы хуже других?

Он явно дурачился, но вот странное дело: наши симпатии отчего-то склонялись не к замкнувшейся, погруженной в свои переживания Ольге, а к беззаботному и веселому Моте. Наверно, это было несправедливо, но это было так.

Только значительно позже, уже летом, когда мы вместе с Ольгой Пороховской были на практике, она как-то сказала мне в порыве внезапной откровенности:

— Мне он тоже казался легким человеком. Но это неправда. Он — не легкий человек. Он — страшный человек. И знаешь, чем он страшен? У него нет души. Он бездушен.

Меня поразило тогда, с какой силой убежденности произнесла она эти слова, и все-таки они показались мне несомненным преувеличением, явной несправедливостью по отношению к Моте, продиктованной уязвленным женским самолюбием.

Однако прошло полгода, и я стал свидетелем события, которое сразу заставило меня вспомнить об этом коротком разговоре с Ольгой.

Я уже упоминал, что Мотя Кудрявцев участвовал в самодеятельности, причем далеко не на последних ролях. Приближались каникулы, и театру студенческих миниатюр предстояло ехать на гастроли, в гости к студентам Болгарии. Все, кто играл в театре, давно уже ждали этой поездки, и Мотя, разумеется, не меньше других. С утра до вечера только и разговоров было, что о гастролях. И вот за день или за два до отъезда на имя Матвея Кудрявцева пришла телеграмма. Мотя прочел ее, и какое-то странное — жалкое, что ли? — выражение промелькнуло на его лице: будто кто-то незаслуженно и внезапно обидел или огорчил его.

— Что-нибудь случилось? — спросил я. — Откуда телеграмма?

— Аа… Из дома… — Он махнул рукой и побежал, заторопился: предгастрольные хлопоты занимали его.

Через день Мотя вместе с театром студенческих миниатюр укатил в Болгарию. А еще через неделю, когда Мотя по-прежнему пребывал на гастролях, в общежитии института появилась мать Моти Кудрявцева. Это была высокая, худощавая, спортивного склада женщина, уже седая, с тонкими, нервными чертами лица. От нее я и узнал, что было в той телеграмме, которую получил Мотя. «Отец тяжело болен. Приезжай» — такой текст был в той телеграмме.

Однако Мотин отец так и не дождался сына.

— Впрочем, я знала, что он не приедет, я с самого начала знала, что он не приедет, — повторяла Мотина мать с грустной безнадежностью. — Это я сама во всем виновата, я сама…

В тот же вечер я услышал от нее поистине странную историю Мотиной жизни. Вот она, эта история.

Да, я сознаю, я понимаю, мне некого винить, кроме себя. И все-таки я ведь одного только хотела: чтобы он был счастлив. Я так боялась, что он вырастет несчастным человеком. Когда Мотя был ребенком, я не сомневалась, что так оно и будет. Мысль эта была для меня просто невыносима — если у вас есть мать, вы поймете меня. Какая мать не хочет счастья своему ребенку?..

Вся беда в том, что Мотя рос крайне впечатлительным, неуверенным в себе мальчиком. Любая, даже самая мелкая неудача, любой неуспех, любая обида переживались им так сильно, заставляли горевать так неподдельно и отчаянно, что смотреть на него было больно. Я помню, как он рыдал, когда в первом классе ему впервые поставили двойку. Нет, я и не думала ругать его, как это делают другие матери, наоборот, я всячески пыталась утешить его, но у мальчика был такой несчастный вид, словно эта двойка казалась ему последней, единственной и решающей отметкой в его жизни. В другой раз он вдруг заявил мне, что не пойдет больше в школу, никогда не пойдет, и я долго не могла добиться, в чем дело, что же произошло. На все мои расспросы он отвечал молчанием. Я обратилась к учительнице, но и она ничего толком не могла объяснить. И только на второй или третий день Мотя наконец собрался с духом и признался мне, что случилось. Оказывается, его дразнили мальчишки за его имя. Я пыталась внушить ему, что в любой школе мальчишки всегда дразнят друг друга и в этом нет ничего такого уж страшного, просто, чем меньше обращаешь внимания, тем меньше тебя будут дразнить. Я даже рассказала ему, что и меня в детстве тоже дразнили, и причем довольно обидно. Но этот рассказ вдруг произвел на него совершенно не то впечатление, на которое я рассчитывала. Я вдруг увидела в его глазах жалость — теперь он переживал не только за себя, но и за меня. Он не мог понять, как я сумела смириться с подобной обидой.

Надо сказать, что по натуре Мотя был отзывчив, его очень легко было разжалобить, а то и обмануть. Его одноклассники нередко пользовались этим. И эта черта его характера мне, а особенно Мотиному отцу, моему мужу, казалась признаком полной неприспособленности к жизни. Кроме того, ему слишком легко было причинить боль, и я все чаще задумывалась над тем, чем же обернется для него будущая взрослая жизнь, не станет ли она для него лишь источником обид, горестей и чувства неудовлетворенности.

«Ну хорошо, — думала я, — все, что происходит с ним сейчас, в детстве, в общем-то пустяки, мелочи, не столь уж значительные события. А если на его долю выпадет действительно серьезное переживание, если ему вдруг придется столкнуться с несчастьем, с настоящим несчастьем, что с ним тогда будет?» Вот что тревожило меня изо дня в день, вот что не давало мне покоя.

Теперь, задним числом, я сознаю, что, наверно, многое тогда преувеличивала, что нередко обыкновенные мальчишеские слезы, синяк, полученный в ребяческой потасовке, любая нанесенная моему сыну обида воспринималась мною, именно мною, с особой остротой и болезненностью. Иначе говоря, я мечтала избавить от этих переживаний не только его, но и себя. Хотя тогда мне, конечно, казалось, что я думаю только о нем.

Главное — Мотя очень долго помнил все свои обиды и горести, он словно бы копил их в себе. Если бы он забывал их быстрее! Если бы у него была короткая память на собственные беды! Ведь, в сущности, уметь быстро, почти мгновенно забывать свои обиды и горести, отключаться от них, отключаться от всего неприятного, что встречается на твоем пути, — это и значит быть счастливым. Не так ли? Действительно, как немного нужно для счастья — только уметь забывать. Эта мысль, это маленькое открытие и стало первым толчком, первым шагом к тому, что произошло дальше.

Впрочем, должна признаться, мысль эта пришла мне в голову вовсе не случайно, не сама собой. В то время я работала в лаборатории профессора Снеговского. Может быть, вы слышали такую фамилию? Именно он, профессор Снеговский, впервые теоретически обосновал возможность управления памятью. «В конечном счете, — говорил он, — именно память, ее избирательность формируют человека. И сумей мы влиять на эти процессы, сумей помочь человеку одни события, впечатления, образы закреплять, задерживать в памяти, а другие — отбрасывать, забывать, — и мы тем самым сумеем уберечь человека от всего низкого, жестокого, дурного…» Такова была суть его идеи.