Чарльз Сноу - Лакировка

A Coat of Varnish by C. P. Snow (1979)

Роман

Как-то в июле вечером, примерно в половине девятого, Хамфри Ли шел по тротуару вдоль площади. Вечер для Лондона был очень жаркий, да и не только для Лондона. Жара стояла уже не первую неделю. Пылало лето 1976 года, и весь день температура держалась на двадцати девяти градусах. Не стало прохладнее и теперь. На той стороне площади за деревьями сквера белели озаренные солнцем дома — до заката было еще около часа. Их светлые оштукатуренные фасады сливались в единое целое, нерушимое, как этот зной.

Хамфри Ли шел медленно. Обычно его походка была легкой, но неровной. Он сохранял прежнюю энергию и подвижность, хотя год назад вышел в отставку. В его внешности не было ничего примечательного. Рост выше среднего, но не настолько, чтобы выделяться в толпе. Лицо слегка обрюзглое, две складки тянулись от крыльев носа к углам рта, лоб пересекала глубокая морщина, но они придавали ему не мрачный, а скорее проницательный или добродушно-насмешливый вид. При первом знакомстве мало кто догадался бы, сколько ему на самом деле лет.

Молодой человек и молодая женщина, шедшие навстречу, окликнули его — они зайдут к нему попозже вечером. Хамфри шел медленно не из-за жары. Он надел легкий костюм, и это было достаточной уступкой. Он шел медленно потому, что ему не хотелось идти туда, куда он шел, — из чувства долга навестить очень старую женщину в тяжелый для нее час. Это было бы достаточно скверно, даже если бы он мог сказать хоть что-нибудь утешительное. Но сказать было нечего. Она недавно позвонила ему и сообщила, что чуть ли не весь день провела в больнице. Они сделали все анализы, и приговор, как она выразилась, будет ей известен через неделю или две — точно пока неизвестно.

Она держалась стоически, но попросила заглянуть к ней на несколько минут, попросила почти умоляющим тоном, которого он у нее никогда прежде не слышал. Она была горда, как только может быть гордой женщина, во всяком случае, другой такой гордой женщины он не встречал. И не то чтобы он принадлежал к ее близким друзьям. Пожалуй, он даже не питал к ней симпатии. Она была на двадцать с лишним лет старше его, и, судя по тому, что ему доводилось слышать, любить ее было легче, чем испытывать к ней симпатию. Правда, их связывало родство, хотя и дальнее, и он помнил ее еще с детства. А если знаешь кого-нибудь так долго, то уже относишься к нему с теплотой независимо от того, нравится тебе этот человек или нет.

Сейчас, на пути к ее дому, он так не рассуждал, хотя и мог бы, будь его настроение повеселее. Он просто думал, что тут никакие утешения невозможны. Был вторник, 6 июля 1976 года. Для последующих событий эта дата никакого значения не имела, но вот площадь и окружающие улицы приобрели из-за них определенное, хотя и не вполне понятное для посторонних значение. Площадь, по которой шел Хамфри Ли, называлась Эйлстоунской. Она находилась по соседству с Честерской и Итонской площадями. А вместе они образовывали часть Белгрейвии. В настоящее время ни в одной другой столице не найдется, пожалуй, столь гомогенного жилого района, как Белгрейвия, и ее спокойное достоинство приятно ласкает взгляд, тем более что речь идет о центре гигантской столицы. Белгрейвия никогда не была пригородом, о чем свидетельствуют ее границы — Найтсбридж на севере, Эбери-стрит милях в двух к югу от него. Букингемский дворец расположен у самого восточного ее края, а Слоунская площадь и Челси — в полутора милях западнее. До Вестминстера и Уайтхолла оттуда рукой подать. В пределах этих границ находится около трех тысяч особняков и многоквартирных домов, а обитает в них двенадцать с небольшим тысяч человек.

Застройка района велась в основном между 1820 и 1850 годами и была плодом смелой, но очень расчетливой спекуляции. Землей в этой части Лондона владело семейство Гросвенор, и они подыскали замечательного инженера-строителя по имени Томас Кьюбитт, которого позже весьма одобрял принц-консорт, прекрасно умевший распознавать и ценить таланты. Та Белгрейвия, которую знал Хамфри Ли, во многом была созданием Кьюбитта. Когда Кьюбитт приступил к делу, участок выглядел не слишком обещающим — сырые, топкие луга и столь же сырые огороды («Я не желаю жить на болоте!» — заявила леди Холленд на старости лет, когда ей предложили купить один из новых особняков на Белгрейвской площади). Некоторое представление о том, с чем приходилось работать Кьюбитту, могут дать унылые пустыри вдоль дороги к аэропорту Хитроу. Но, как это было и с Венецией, строительство на болоте дало прекрасные с эстетической точки зрения результаты.

Кьюбитту и его компаньонам улыбнулась удача. Разумеется, их целью была нажива. Строили они главным образом, хотя и не только, для богатых людей. На Белгрейвской площади они возводили особняки для аристократов, на Итонской площади, где земли не хватало, особняки строились вплотную друг к другу, так что у каждого были общие стены с соседними. Князь Меттерних, укрываясь после 1848 года в Англии, жил в таком доме, но уже из тех, которые предназначались для богатой буржуазии и были известны как «дома второго ранга» — по-видимому, презрительно переиначенный морской термин XIX века. Несколько улиц состояли из небольших сблокированных домов, которые строились для клерков и состоятельных ремесленников, хотя в 70-х годах XX века их занимают люди гораздо более привилегированные, чем первоначальные обитатели. Старые улицы застраивались магазинами, и Кьюбитт тактично их переименовывал. Элизабет-стрит, сто лет спустя ставшая главным торговым центром половины Белгрейвии, начала свое существование как трущобная Элиза-стрит, где уличные девки зарабатывали медяки, подцепляя матросов с речных судов. Позади особняков вырастали конюшни и домики для кучеров и грумов. Не стоит думать, что Белгрейвия 70-х годов прошлого века была тише и спокойнее, чем нынешняя. Весь день и добрую часть ночи там гремели колеса экипажей и стучали лошадиные копыта, а над улицами висела тяжелая вонь.

Нет никаких оснований полагать, будто Кьюбитт и ему подобные специально заботились об архитектурном единстве. Белгрейвская площадь выглядела образцом урбанистического изящества, и казалось — как и сто лет спустя, — что она родилась такой в воображении одного архитектора. Ничего подобного. В ее застройке участвовали по меньшей мере четыре архитектора. Но в глазах потомков она осталась особой удачей Кьюбитта. Он и другие строители просто следовали принципу благопристойного уюта без крикливости и претензий. А получилось хорошо и на века. Тысячи домов почти без украшений, почти все сияющие белизной до третьего этажа — и никакого унылого однообразия.