Джордж Оруэлл - Славно, славно мы резвились

– Но, I, это же нелепо. Раз число чисел бесконечно, какое же ты хочешь последнее?

– А какую же ты хочешь последнюю революцию?»

Легко привести и иные примеры в том же роде. В то же время вполне можно предположить, что Замятин целил своей сатирой именно в советский режим. Роман писался незадолго до смерти Ленина, о сталинской диктатуре автор никак не мог задумываться, а ситуация в России 1923 года была далеко не такова, чтобы восставать против нее на том основании, что жизнь становится слишком спокойна и комфортабельна. Других книг Замятина читать мне не приходилось, но из работы Глеба Струве я узнал, что какое-то время он провел в Англии и написал несколько едких сатир на английскую действительность. Из романа «Мы» видно, что этот писатель испытывает явную тягу к примитивизму. Брошенный в тюрьму царским правительством в 1906 году, оказавшийся едва ли не в той же камере той же тюрьмы при большевиках в 1922-м, он имеет все основания не любить политические режимы, при которых ему пришлось жить, но книга его – это не просто выражение оскорбленного чувства. В конечном итоге это исследование Машины – джинна, которого человек бездумно выпустил из бутылки и теперь не знает, как загнать обратно. Это книга, которую стоит поискать в магазинах, как только появится ее английское издание.

«Трибьюн», 4 января 1946 г.

Творчество Оскара Уайльда сейчас повсеместно оживает на сцене и экране, так что представляется вполне уместным напомнить, что «Саломея» и «Веер леди Уиндермир» – это не единственные его создания. Скажем, почти позабылась такая его работа, как «Душа при социализме», опубликованная почти шестьдесят лет назад. Сколько-нибудь сознательным социалистом-деятелем ее автор не был, но был сочувствующим и умным наблюдателем, и, хоть предсказания его не оправдались, нельзя сказать, будто ход времени просто отбросил их на обочину.

Представления Уайльда о социализме, которые, думается, разделяли в ту пору многие люди, не отличавшиеся его даром слова, были отчасти утопическими, а отчасти анархическими. Отмена частной собственности, утверждает он, предоставит индивиду полную возможность развития и освободит всех нас от «ужасной необходимости жить ради других». В социалистическом будущем исчезнут не только нужда и чувство незащищенности, но и рутина, болезни, уродство, дух человеческий перестанет бездарно растрачиваться в ненужной вражде и усобицах.

На боль перестанут обращать внимание: впервые за всю историю Человек сумеет осуществить свою индивидуальность в радости, а не в страдании. Преступность исчезнет, ибо утратит экономическую основу. Государство не будет больше править людьми и сохранится только как инструмент распределения необходимых товаров и услуг. Всю тяжелую работу возьмут на себя машины, люди окажутся полностью свободны в выборе профессии и способа жизни. В результате мир станет миром художников, каждый из которых будет стремиться к совершенству, используя для этого угодные ему средства.

Сегодня эти оптимистические упования представляют собой довольно болезненное зрелище. Разумеется, Уайльд отдавал себе отчет в том, что в социалистическом движении имеются авторитарные тенденции, но никак не предполагал, будто они возьмут верх, и с чем-то вроде пророческой иронии писал: «Мне трудно представить себе, что сегодня найдется социалист, всерьез предлагающий, чтобы каждое утро в каждый дом заходил инспектор и проверял, все ли граждане на ногах и восемь часов занимаются ручным трудом», – но, увы, нечто подобное как раз и готовы предложить бесчисленные социалисты – наши современники. Явно что-то пошло не так. Социализм в том смысле, в каком он предполагает коллективный труд, идет по земле победным маршем с такой скоростью, которая шестьдесят лет назад, наверное, показалась бы невозможной, однако же утопия, по крайней мере, утопия Оскара Уайльда, ближе не стала. Так в чем же была допущена ошибка?

Если приглядеться поближе, можно увидеть, что Уайльд делает два повсеместных, но неоправданных допущения. Одно – что в мире сосредоточено огромное количество богатств, и страдания проистекают главным образом из-за их неправильного распределения. Уравняйте миллионера с бродягой, как будто говорит он, и всего хватит на всех. До русской революции такое убеждение было широко распространено («голод посреди изобилия» – любимая присказка), но по сути своей оно совершенно ложно и сохранилось лишь потому, что социалисты всегда ориентировались на высокоразвитые страны Запада и совершенно не задумывались об ужасающей нищете Азии и Африки. На самом деле проблема, перед которой стоит мир как целое, состоит не в том, как распределять имеющиеся богатства, но в том, как поднять уровень производства, без чего экономическое равенство будет равенством в нужде.

Во-вторых, Уайльд исходит из того, что перевод тяжелого ручного труда на механические рельсы – дело простое. Машины, говорит он, это новое племя рабов: метафора подкупающая, но неверная, поскольку существует огромное множество видов работ – грубо говоря, всех тех, что требуют такого уровня сложности, на который не поднимется никакая машина. На деле даже в странах с наиболее высокой степенью механизации труда сохраняется огромное количество нудных и изматывающих видов работ, которые выполняют негибкие человеческие руки. Но это с неизбежностью предполагает управление трудом, фиксированный рабочий день, дифференциацию заработной платы, словом, все те регламенты, которые Уайльд так ненавидит. Его модель социализма может быть осуществлена в мире не только гораздо более богатом, но также и гораздо более продвинутым технически, чем мир сущий. Отмена частной собственности сама по себе никого накормить не способна. Это просто первый шаг в переходном периоде, которому предстоит быть тяжелым, неприятным и долгим.

Из этого не следует, что Уайльд не прав во всем. Беда переходных периодов состоит в том, что суровый взгляд на жизнь, которые они формируют, стремится к тому, чтобы сделаться постоянным. Об этом, судя по всему, свидетельствует опыт Советской России. Диктатура, которая вроде бы создавалась для достижения определенной и ограниченной цели, укоренилась, и социализм стал ассоциироваться с концентрационными лагерями и тайной полицией. Потому очерки вроде того, что написал Уайльд, и другие сходные работы – например, «Вести из ниоткуда» [93] «Вести из ниоткуда, или Эпоха спокойствия» – утопический роман Уильяма Морриса. – имеют свою ценность. Быть может, их авторы требуют невозможного, быть может, – поскольку Утопия всегда отражает эстетические взгляды своего времени – они порой кажутся слишком «конкретными» и потому смешными, но эти авторы по крайней мере заглядывают дальше очередей за бесплатной едой партийных свар и напоминают социалистическому движению о его первоначальных, полузабытых целях – достижение человеческого братства.