Михаил Козаков - Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы

— Ты убил ее мать, так она всю жизнь могла хотеть, чтоб тебя убил кто-нибудь другой…

Он говорил медленно, непонятно, словно раздумывал о чем-то серьезном, известном только ему одному. Рука его не оставляла Нёминого костыля.

— …И если бы она захотела сама умереть, так почему ей не отправить вперед себя того, кто убил ее мать… А?

Он уже думал вслух — этот скрытный всегда, осторожный человек.

— Абрам, что ты говоришь?! — вскрикнул Нёма. — Что это за странные разговоры?!

— Тише!… И если она только сегодня вспомнила при чужих людях про убийцу… И если убийца хочет еще, что называется, зарезать своего собственного брата, который его приютил?! Но это только я знаю… я один буду знать…

— Ты — сумасшедший, Абрам!… Ты что-то задумал, ей-богу… Нёма рванулся, но жилистая рука брата крепко ухватила за

костыль.

— Стой, я тебе говорю!… Кровосос!… Ты уедешь отсюда, я тебя в последний раз спрашиваю?! — схватил вдруг Абрам Нашатырь ворот Нёминой рубашки. — Уедешь, зверюга?!

— А-а-а!… — закричал, точно задыхаясь, Нёма. — А-а!… Караул… Правая рука Абрама Нашатыря коротким ударом железа разбила тупо хрустнувший Нёмин висок… Человек упал на землю, и мягко за ним — костыли. Абрам Нашатырь наклонился и минуту прислушивался.

Потом зажег спичку, поднес ее к мертвому лицу. Топор бросил тут же… Потом поднял быстро труп и костыли и быстро-быстро, крадучись, отнес его к тому месту, где встретил Нёму.

— Зовите милицию, — сказал он, войдя в гостиницу, — у меня в доме случилось несчастье: пианистка висит в петле, а моего брата убили. Марфа, побрызгай водой на Розочку, — ей плохо…

И вся прислуга видела в эту ночь, как падали на черствое и острое лицо хозяина его скупые, тяжелые слезы.

Всю ночь не спал: ходил по дому и по саду с милицией, успокаивал бившихся в истерике Розочку и Марфу Васильевну.

Когда ушли чужие, забрав с собой на телеге оба трупа, — был непривычно нежен с близкими и вместе с ними долго и молчаливо всматривался в оставшиеся Нёмины карточки.

Тихо сказал:

— Убила брата моего… сумасшедшая!

И все в эту ночь и позже — так думали…

А ранним утром, как всегда, вышел вслед за старым Яровом на крыльцо — встречать новых пассажиров.

Жмурилось солнце, прихорашивались на деревьях воробьи, в тишине гудела весело телеграфная проволока.

Сады пахли — яблоком…

Ленинград

Февраль - март 1926 г.