Михаил Козаков - Мещанин Адамейко

Но случай этот сильно способствовал тому, что Ардальон Порфирьевич за несколько дней знакомства с семьей Сухова сблизился с ней, стал в квартире на Обводном почти завсегдатаем и — часто — помощником во многих делах для своих новых друзей…

Это последнее обстоятельство не могло не сказаться и на внешних взаимоотношениях, приобретших вскоре характер некоторой непринужденности, а иногда даже — фамильярности, что, впрочем, меньше всего было присуще в данном случае Ардальону Порфирьевичу.

Ольга Самсоновна же — к чрезвычайному удивлению и в то же время и удовольствию Ардальона Порфирьевича, — часто склонна была выказывать эту фамильярность, и тогда невинные голубые донья-глаза, — как всегда, пронизанные долгим лучом прозрачно-чистого света, — не казались уже Ардальону Порфирьевичу загадочными, а сама Ольга Самсоновна — недоступной и недосягаемой, как с горечью подумал он при первой встрече.

Глаза притягивали к себе: сгорали в голубом огне их — встречные, — но глаза жили своей собственной, самостоятельной жизнью — чарующей, но обманной, как понял теперь Ардальон Порфирьевич: они обманывали, порождая мысль о в нут рением сиянии чуткой и вдумчивой человеческой души…

Но то, что понял это Ардальон Порфирьевич, не печалило его теперь: тем легче были встречи и доступней казалась эта женщина!

Он радовался всегда непринужденности этой, радовался так быстро установившейся дружеской близости и рисковал уже все чаще и чаще говорить с Ольгой Самсоновной о том, что так же близко было к целиком захватившим его желаниям.

А когда оставался наедине со своими мыслями, иронически и самодовольно думал: «Ну что, Медальон, — не ожидал такого, а? Умный казак всегда в атаманы выбьется…»

Рассуждая же насчет дружбы, Адамейко однажды сказал присутствующим:

— Дружба, заметьте, — что пузо человечье — вот что! Наполнил его как следует, — оно и всякие стеснительные кушаки заставит снять и само себе, по законам естественности, может все дозволить…

Однако вернемся к Знаменской площади, куда вышли, беседуя, Ольга Самсоновна и ее спутник.

— А как отрекомендуете меня? — спросил Адамейко, когда стояли они уже у подъезда широкоплечего бурого дома.

— Скажу — «новый кум» мой! — рассмеялась Ольга Самсоновна, открывая скрипучую парадную дверь и быстро вбегая по первым ступенькам лестницы.

— Смотрите, вам лучше знать! — ухмыльнулся Ардальон Порфирьевич, догоняя ее.

— Доходный домик. — коридорная система… комнаты, наверное, в спичечную коробочку! — делился он своими наблюдениями, покуда они проходили длинный коридор, направляясь к Резвушиной. — А где тесно, там, заметьте, горюч и на всякое способен человеческий материал…

Они подошли к разыскиваемой двери. Из комнаты доносился мягкий тупой звук чьих-то быстрых и коротких шагов.

Ольга Самсоновна чуть приоткрыла узенькую дверь:

— Настя, я не одна сегодня, — можно к тебе?

— Воспрещен вход только налетчикам и наводчикам, а еще — разным красавцам, потому каждый из них может выкрасть мое сердце.

Голос звучал бодро и звонко, а слова вплетались друг в друга скороговоркой и округло, как у проворной вязальщицы — петли кружева.

— Значит, вам можно входить! — громко рассмеялась Ольга Самсоновна, легонько хлопнув по плечу своего невзрачного спутника. — Под Настюшин приказ не подходите…

Ардальон Порфирьевич хотел как-то возразить, но не успел: сама хозяйка, выйдя навстречу, широко открыла перед ними дверь, — и он очутился уже в комнате.

А через пять минут и хозяйка и гости живо беседовали, и Ардальон Порфирьевич почти не чувствовал неловкости от того, что сидел у совершенно незнакомой женщины, никогда не знавшей раньше о его существовании.

Комната Резвушиной, как он и предполагал, была маленькой, квадратной, и воздух в ней стоял несколько тяжелый и по особенному сухой. Сухости этой и специфическому запаху немало способствовала, вероятно, портняжья профессия Резвушиной, сказывавшаяся здесь во всем: черный манекен был обвешан несколькими кофтами и жакетами; на распиралках, по стенам, висели аккуратно выправленные блузки разного цвета; на спинке дивана, на котором сидел Ардальон Порфирьевич, лежала завернутая в бумагу какая-то материя, а у противоположной стены стояла ножная швейная машина, и на ней — большие и маленькие ножницы, катушки ниток и жестяная коробочка с иголками.

Комната казалась меньше еще и потому, что один край ее обхватила трехстворчатая, из пестрой китайской материи, высокая ширма, за которой помещалась маленькая, почти детская кровать в белых занавесочках и над ней портрет какого-то мужчины в нерусской военной форме и с черными густыми усами; они были неестественно длинные, концы их выходили далеко за очертания полного и округлого лица, — усы были прямые, одной ровной чертой, словно положил кто-то на губу твердый и длинный отпилок черной деревянной рамы.

Да и сама Резвушина была, если бы ее вывести на просторное место, совсем миниатюрной и потому несколько забавной: маленькая, кругленькая, черноглазая и шустрая, как блоха, со смешливой всегда паутинкой удивления и экспансивности между подвижными бровями и в уголках пухленького рта, — она и в самом деле всей своей внешностью как нельзя лучше оправдывала свою фамилию, оставленную ей убитым на гражданской войне мужем (портрет усатого мужчины, как узнал впоследствии Адамейко, не принадлежал, однако, покойному Резвушину).

— Чаем угощу, повидло из слив есть, масло, халы почти кило — семейный вечерок у меня, ей-богу! Как же не угостить мне, Оля, твоего «нового кума»… ха-ха-ха! — весело разбрасы-вала она спотыкающиеся друг о друга кругленькие слова, накрывая на столик, разжигая возле двери примус, доставая из банки повидло, не забывая в то же время попудриться перед зеркалом, — быстрыми и легкими движениями своими наполнив всю комнату.

— Веселая Настюша, — ну, как? — улыбаясь, спрашивала у Адамейко сидевшая рядом с ним Ольга Самсоновна. — Мертвого — и того, кажется, чихнуть заставит!

Ардальон Порфирьевич кивком головы, долгой и добродушной ухмылкой выразил свою симпатию к жизнерадостной хозяйке.

— Это вы верно говорите, Ольга Самсоновна, — сказал он, показывая рукой на черный остов манекена. — Вот мертвая фигура, так сказать, подобие человеческое вроде… А вот Настасья Ивановна сжалились — приодели его и обласкали, заметьте… В наряды укутали его, мрачность прикрыли…

— А как же! Пускай и болваночка моя деревянная думает, что в городе Ленинграде живет!… — запрыгали к дивану юркие словечки Резвушиной. — Обязательно в жизни доброта нужна… и любовь! Обожаю любовь!… Ольга, наколи для Ардальона Порфирьевича рафинада… тут в шкафике… Нет, мою немую болваночку никто не обидит…