Алексей Толстой - Окрылённые временем

– Жарко, – ответил Матвеев. – Сними с меня эту штуку.

Он почувствовал боль в левом плече и поморщился.

– Больно? – спросил Безайс, стряхивая термометр. –

Дай, я тебе поставлю. – Он приложил руку к его лбу. – Жар.

Тебя лихорадит. Не раскрывайся.

– Где это мы сейчас?

– У Вари. Ты разве не помнишь, какой здесь вчера был переполох, когда мы ввалились?

Он ничего не помнил – голова была как пустая. Все его мысли сосредоточились вокруг тюлевой занавески, окна и мохнатой ветки, однообразно качавшейся перед глазами.

Тело болело ноющей болью – это было совершенно новое ощущение. Он обрезал себе пальцы, падал, в драке ему разбивали голову, – но такой странной боли он не испытывал никогда.

Тут он вдруг вспомнил давнишний, забытый им случай с колбасой, происшедший несколько лет назад. По карточкам выдавали колбасу, и он на рассвете стал в длинную, на несколько улиц растянувшуюся очередь. Очередь двигалась медленно – наступило утро, по улицам с песнями прошёл отряд ЧОНа, в учреждении напротив красноармеец долбил на машинке одним пальцем. После обеда пришли рабочие строить на площади арку к какому-то празднику. К

прилавку он дошёл уже вечером, и тут, когда приказчик отвесил ему полфунта ярко-пунцовой колбасы, оказалось, что Матвеев взял с собой карточки на керосин. И теперь ему вдруг стало неприятно и обидно на свою рассеянность.

«Те были синие и с каёмкой по бокам, а эти розовые и без каёмки», – подумал он.

Но он опять забыл об этом случае и вспомнил, что рядом с ним сидит Безайс.

– А что со мной, Безайс? Почему я лежу?

Безайс уронил ложку и долго искал её.

– Тебя хватило в ногу, – ответил он, вертя ложку в руках. – Но теперь опасности нет, не беспокойся. Мы тебя выходим.

Какая-то новая мысль беспокоила Матвеева. Она не давала ему покоя, и он беспомощно старался вспомнить, в чём дело. Но он знал, что дело важное и что вспомнить он обязан непременно.

Безайс тихо спросил:

– Ты какие любишь яйца больше: всмятку или в мешочке?

– Я люблю… – начал он и вдруг вспомнил. – А деньги?

А документы? Целы они?

– Не беспокойся. Все цело.

– Безайс, это правда? Они у тебя?

Безайс покорно встал и достал из мешка свёрток. Но когда он вернулся к кровати, Матвеев спал уже, Безайс пошёл к двери. У косяка сидела Варя.

– Пойдём отсюда, пусть он спит.

Они вышли в другую комнату. Варя подошла к окну.

Это была столовая, здесь стоял обеденный стол, исцарапанный мальчишками буфет и клеёнчатый диван. На стене висели барометр, карта и рыжая фотография Вариной мамы, снятая, когда мама была ещё девушкой и носила жакет с высоким воротником.

– Это хорошо, что он спит, – сказал Безайс. – Значит, рана его не очень беспокоит. Но мне прямо страшно вспомнить, как доктор вчера чинил ему ногу. Бедняга!

Александра Васильевна пришла?

– Нет.

– Ты бы не могла смотреть на это. На польском фронте, в госпитале, когда мне вырезали опухоль под правой рукой, я насмотрелся на жуткие вещи. Доктора орудовали ножами направо и налево. Они вошли во вкус и хотели начисто оттяпать мне руку. Я едва отвертелся от них. Они привели меня в операционную, раздели и положили на ужасно холодный мраморный стол. Я страшно замёрз и дрожал так, что стол заскрипел. Докторша потрогала опухоль и – р-раз!

Два!

Он выдержал паузу.

– Они сделали мне под мышкой такую прореху, что можно было засунуть кулак!

Варя молчала, прижавшись лбом к стеклу. Безайс подождал, что она скажет. Но у неё не было желания разговаривать.

Безайс прошёлся по комнате, посвистел. Ему стало тоскливо.

– Сегодня обошлось. Но что я потом скажу ему? К

черту, к черту! – как только он встанет, я увезу его из вашего проклятого города! Уедем при первой возможности.

Это худшее место на всей земле!

Варя обернулась.

– Вы уедете? Когда?

– Не знаю когда. Как только смогу его увезти.

– Безайс, почему? Вы опять попадёте в какую-нибудь историю. И тебя тоже ранят.

Он махнул рукой.

– Все равно – пропадать!

– Но это глупо! Почему не подождать, пока придут красные?

– А если они через год придут?

– Нельзя же так ехать – неизвестно куда. Особенно теперь.

– На это и шли. У тебя психология беспартийного человека: мама, папа, убьют. А я видал всякие вещи.

День был тусклый, по комнате стлался мутный свет, Варя снова повернулась к окну. Безайс прошёлся по комнате, чувствуя себя отчаянным и решительным.

– У нас, в Советской России, настоящие парни, – сказал он, хмурясь. – Мы все рискуем шкурой. Сегодня ему ногу, а завтра мне голову. Это серьёзное дело. Матвеев сам отлично все понимает, и его не надо уговаривать.

Он подошёл к зеркалу и стал рассматривать своё лицо.

Кожа обветрилась и покраснела, около глаз лежали тёмные круги. Худым он был всегда, но теперь похудел ещё больше. За дорогу он отвык спать в постели и есть за столом. Но он никогда не придавал этому значения. «Быть здоровым, – говорил он, – это всё равно, что быть брюнетом: кому повезёт, тот и здоров. В наше время только мещане имеют право на здоровье, а нам прямо-таки некогда лечиться и прибавлять в весе».

Он прислушался – из комнаты Матвеева ничего не было слышно. Мать Вари пошла к доктору – было решено, что

Безайсу лучше первое время не показываться на улице.

Чтобы заняться чем-нибудь, Безайс нагнулся к зеркалу и сделал сердитое лицо. Некоторое время он рассматривал своё отражение, а потом высоко поднял брови и скосил глаза. В эту минуту ему показалось, что Варя всхлипывает.

Он обернулся и увидел, что она действительно плачет.

Волосы упали ей на лицо, она вздрагивала и вытирала глаза рукой.

– Варя, что это значит?

Она не отвечала. Он вынул из кармана носовой платок, но после минутного размышления сунул его обратно.

– Что это такое?

Вопрос был праздный, и Безайс чувствовал это. Женщины всегда были для него сплошным сюрпризом, и он никогда не мог угадать, какую штуку они выкинут через минуту. Когда у мужчины неприятности, он курит и режет стол перочинным ножом. А женщины плачут от всего – от горя, от радости, от неожиданности, от испуга, – и что толку спрашивать их об этом? В тягостном настроении он вынул папиросу и закурил.

– Как тебе не стыдно, – сказал он, подбирая выражения.

– Взрослая, передовая, развитая девица ревёт ревмя! Му-у!

Ты плакала вчера, плачешь сегодня. Это, кажется, переходит у тебя в привычку. Придёт твоя мать и подумает бог знает что. Она подумает, что я… что ты…

Он замолчал с полуоткрытым ртом. Его поразила новая, неожиданная, стремительная мысль. Ему показалось, что он настал, этот день, ожидаемый давно и упорно, – его праздник. Надо было петь, орать, бесноваться, а не болтать эти вялые и пошлые утешения. Он уезжает, – и она плачет!