Змитрок Бядуля - Избранные рассказы

Убедившись, что это настоящие три доллара, Эли задрожал с головы до ног. Спрятал за пазуху деньги и начал бить себя кулаками в грудь. Потом он зашептал:

— Илья-пророк… Илья-пророк… Илья-пророк…

Смущенный Эли всхлипнул от радостного волнения, снова подошел к ковчегу, распахнул дверцу, сунул туда голову и долго молился. В его глазах светилось большое, как море, счастье. Словно на крыльях, Эли помчался из синагоги. Крылья, правда, не были орлиные, так как он упал вниз с высокого каменного крыльца. Быстро поднялся и, держась обеими руками за пазуху, побежал домой изо всех сил. Люди оглядывались ему в след. Он не обращал на них внимания.

Назавтра Эли пришел в синагогу в новой шапке. Сам он, по-видимому, помылся в бане. Волосы его были гладко причесанные, борода и пейсы в порядке. Словом, совсем не тот, а новорожденный Эли… Однако я на его лбу заметил хмурость недовольства. Человек был чем-то обижен.

Я удивился. В чем дело?

Причина его недовольства проявилась сейчас же. Эли подошел к ковчегу, на этот раз не совсем осторожно. Он был возбужден. Распахнул дверцу и начал говорить громким шепотом. Я осторожно подошел к ковчегу и слышал каждое слово:

— Спасибо, святой пророк, за три доллара! Но моя жена сказала, что ты мог бы дать больше. У нас большая семья и большая недостача. Прошу тебя, святой пророк, поверь моей искренности и жертвуй мне по тридцать долларов в неделю. Ты же такой хороший. Я, святой пророк, во всех молитвах вспоминаю тебя с почетом и любовью. Я уверен, что ты выполнишь мою маленькую просьбу. Не скупись в своей благотворительности. Аминь! Аминь! Аминь!

Эли вышел из синагоги, а я вошел в ярость.

Мало того что я по глупости своей выбросил ему эти три доллара, у него еще наглость и жадность появилась. Он еще обижается! Дай ему по тридцать долларов в неделю. Захотел сразу паном стать! Да еще верит искренне, что это раскошелился Илья-пророк. Ну, погоди же, ребе Эли! Я тебя очеловечу! Покажу тебе, что Илья-пророк не такой заторможенный мямля, как я. Буду бороться за честь древнего пророка…

На следующую неделю я снова положил в ковчег письмо на адрес Эли. Он был чрезвычайно аккуратный. В назначенное время подошел к ковчегу, словно к своему собственному шкафу, и достал оттуда письмо. Он сразу положил конверт за пазуху со словами «спасибо, дорогой пророк Илья» и счастливый и спокойный вышел из синагоги, как банкир из банка.

Я, конечно, понял, в чем дело. Эли был уверен, что в конверте лежат тридцать долларов. Он даже чинно вытер нос новым платком, как это делает самый богатый лавочник в городке, реббе Носан.

Ой, быстро, ребе Эли, перенял ты манеры богача! Ах, как деньги портят человека! Эли даже возгордился. Если раньше он был со всеми иешивотниками на короткой ноге, то в течение одной недели ни с кем из нас уже и говорить не захотел. Некоторые иешивотники даже замечали:

— Эли стал смотреть на нас сверху вниз…

И я решил:

«Я искалечил Эли — я и вылечу его. Вся его душа сейчас в моих руках, как пойманный воробей…»

И я тоже немного возгордился своей силой над синагогальным шамесом. Но тогда я еще не понял, что тот самый посох, который бил Эли одним концом, бил вторым концом и по моему лбу. Я ходил по синагоге деловым петухом и уже радовался, что подбросил Эли эти три доллара. Зато теперь вымуштрую человека. Такое дело стоит дороже тысячи долларов. Возможно, что этим я хотел заглушить печаль по потерянным трем долларам. Я хорошо не помню. В то время я наблюдал только за другими, а не за самим собой.

Дома Эли читал:

«Ты, Эли, стал сразу жадным, рассчитывая на большие деньги. Это твой первый грех. Ты, Эли, возгордился. Это твой второй грех. Вот за что я не выполнил своего обещания. Назначаю тебе на целую неделю пост днем и молитвы ночью. Если все это будет выполнено не так себе для вида, а искренне, тогда дам тебе новую награду. Так говорит пророк Илья».

Всю неделю после этого письма Эли не выходил из синагоги. Постился днем и молился ночью. Опустился, высох. Каждый день приходила в синагогу его жена и со слезами на глазах упрашивала его:

— Пойдем, Эли, кушать…

Эли молча отталкивал ее от себя локтем. Эли ходил всю эту неделю, как тень. Иешивотники смотрели на него и удивлялись. Часто кто-то из них обращался к нему:

— Ребе Эли, что с вами?

— Ребе Эли, вы нездоровы?

— Ребе Эли, вы очень похудели.

Эли молчал, и на его лице виднелись огромные страдания и большие надежды.

Ровно через неделю Эли вынул из ковчега мой новый конверт. Дома он читал вот что:

«Эли, ты большой дурак! Не верь в суеверия. Скажи спасибо за первые три доллара и больше ничего не жди. Нет пророка Ильи и нет Бога. Все это ложь. Аминь! Когда-нибудь я тебе расскажу».

Эли несколько недель не заходил в синагогу. Он заболел нервной горячкой и долгое время в своем бреду что-то рассказывал об Илье-пророке. А когда вернулся в синагогу, то поглядывал на всех недоверчиво.

Тем временем я продолжал дальше заниматься написанием писем в Америку. В доме старой Бейли я ожил. Надо мной не висел вечный страх перед инспектором ребе Шмарье. Я мог читать на частной квартире хоть целыми ночами. Произведения Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Некрасова вытеснили схоластический Талмуд с его мертвой философией, с его скучными рассуждениями о добре и зле, с его мелкими урывками разнообразных старинных наук, с приспосабливанием вавилонского быта и мудрости к условиям жизни совсем другой земли и других людей.

Я начал писать стихи на древнееврейском языке. Писал днем в синагоге, заслоняясь фолиантами Талмуда. Ночью я читал книги. Так продолжалось больше года.

— Агата! Агата!

— Ну чего глотку дерешь?

— Скоро затирка приготовится?

— Не можешь подождать немного времени? Я не понесу ее продавать на рынок!

Еще не успела она ответить своему Антону, который лежал на припечке и стонал, — не то от боли, не то от голода, — как со всех сторон заполонили ее дети — едва ли, мальчики или девочки, так как они были одеты все в длинные до пят маечки… Они запели все в один голос:

— Мамка зацильку готовит!

И давай прыгать вокруг матери и тянуть за фартук и юбку, как голодные волчата.

— Мамка, мне дашь!

— Мамка, мне дашь!

И блестели их голодные глаза от радости…

— Ти-и-хо, чтоб вы скисли! — крикнула Агата. — Приготовить не дают, хоть ты тут на части разорвись! — И отогнала их ухватом от печи…

Это было весной, как раз в ту пору, когда голодуха царит по деревням, когда нечем и муху накормить. Последний запас вышел, хоть зубы на полку ложи; щавеля еще нет… Горькая сейчас жизнь у больного Антона. Он сам работать не может. Одна только жена работает на него и детей.