Георгий Чулков - Свирель

Кончились экзамены. Май на исходе.

Костя гуляет вместе с Дунаевым Николаем по Пречистенскому бульвару. Едва зазеленели липы. Влажны дорожки и потемневшие за зиму скамейки еще лежат опрокинутые. Юный весенний ветер веет в лицо гимназистам. И воробьиный гомон, и майское небо, и по-весеннему повеселевшие колокола — все поет в сердце весело, тонко и нежно.

— Извини, голубчик, — говорит вдруг Дунаев, краснея почему-то, и спешит на боковую дорожку.

Там — рыжеватая гимназистка. В руках у нее букетик ландышей.

И вот Костя видит, как она идет вместе с Дунаевым, улыбаясь и светясь, как будто облек ее нимбом месяц май.

И Косте не то грустно, не то больно. Но и боль, и грусть сладостны. И поет, поет Костино сердце свою тринадцатую весну.

А дома уже лежит на полу раскрытый чемодан, пахнущий кожей, и дядя Сережа, пыхтя, укладывает тщательно белье и покупки.

Мама с влажными глазами целует Костю в лоб. И отец, и сестры, что-то говорят родное, обнимая.

Так приятно ехать по Остоженке вместе с дядей Сережей, когда позади — плед с подушками, а в ногах у извозчика чемодан, — приятно так ехать, сознавая, что кончилась гимназия до осени, а вот сейчас предстоит вокзал и вагон и что-то новое в этом городе Козлове.

Когда-то гостил Костя у дяди, но это было давно, как во сне, а теперь Костя большой, и теперь он все поймет и оценит. Да, он большой, почти такой, как Дунаев Николай. И вот вспоминает Костя рыжеватую девочку и покрасневшего товарища, и опять Костино сердце мечтает о непонятном.

Как странно ехать так в вагоне с незнакомыми, которые сидят рядом, еще вчера от тебя далекие, — а сегодня они разговаривают с тобою, и ты видишь их глаза и прислушиваешься к их голосу под мерный стук железа. И как таинственны эти знакомства. За каждой фразой звучит иная жизнь, глуходалекая жизнь соседа-пассажира. Что-то у него на сердце? Кого-то он любит сейчас? О чем тоскует?

Дядя и Костя едут в общем вагоне второго класса. Напротив сидят двое: темнобородый инженер в зеленой тужурке и его дочка, лет пятнадцати. Он называет ее Любочкой. У Любочки глаза — как миндалины и нежные тонкие пальчики на руках.

Косте хочется прижаться губами к этим розоватым пальчикам. И в ногах у Кости приятная истома.

А инженер говорит дяде Сереже:

— Простите, вот вы доктор… А я никак не соберусь к врачу обратиться… Что такое значит, если к сердцу, знаете ли, шар этакий подкатывает, а в ногах тяжесть этакая? А?

Станция. Чей-то голос за мутным стеклом взывает монотонно:

— Фаустово… Фаустово… Фаустово…

Торопливо выходит из вагона дядя Сережа и с ним Костя. В зале первого класса — стол, уставленный бутылками и мертвыми пальмами, и горы дымящихся пирожков, и белый, в белом колпаке, повар, и торопливые, обжигающие себе рот, пассажиры…

А на платформе ходит девушка, закутанная в плед. На. миг около фонаря блеснут ее глубокие глаза, как омуты при луне — и снова погаснут в сумраке.

Вот свистнет обер-кондуктор и застучит поезд, а девушка останется здесь и будет еще долго ходить по платформе станции Фаустово, тоскуя, тоскуя…

Но, Боже мой, как все это хорошо и непонятно — то, что вот так остановился поезд и можно на мгновение полюбить эту девушку в пледе и потом опять мчаться в вагоне куда-то и потом задремать, улыбаясь, в смутной надежде на прекрасное.

По ту сторону полотна железнодорожного потемневшее ночное поле и Бог весть куда ведущая проселочная дорога. И где-то далеко мерцающий красный огонек. Значит, и там жизнь какая-то своя ночная и кто-то зажег во мраке фонарь.

А Костя мальчик еще: не раз придется ему ехать так по железной дороге и мечтать о разных далеких жизнях. Неужели и всегда ночь земная будет казаться ему такой непонятной и влекущей?

Располагаются спать пассажиры. Сдвинул диваны инженер. И вот совсем близко, близко — Костя и Любочка. Нечаянно коснулся своей ногой Костя соседкиной ноги. И приятно стало, и не хочется отнимать ноги — пусть… пусть… И Любочка притихла. Из-под век полузакрытых сияют два луча. Все молчат. И Костя с Любочкой — ни слова. Но оба не спят и слушают ночь. Мчится, мчится поезд. Иногда вдруг остановится во мраке; за окном вспыхнет фонарь; сиповатый голос крикнет что-то; нарушая тишину, войдет в спящий вагон новый пассажир; хлопнут двери; трельный свисток просвистит, и опять мерный стук колес…

Под утро засыпает Костя. Но вот снова звучат голоса.

И опять говорит инженер о своей сердечной болезни:

— А то, знаете ли, руки распухнут… Говорят, дигиталис пить надо… А?

В Козлове — днем. И Любочка теперь не так таинственна. И Костя говорит с ней об алгебре.

А потом прыгают дрожки по Козловской мостовой. И дядя Сережа держит Костю за талию, чтобы не потерять племянника.

А племянник мечтает о непонятном — и рыженькая гимназистка на Пречистенском бульваре, и девушка в пледе на станции Фаустово, и Любочка в вагоне: все они спиваются в один образ, — и зовет Костю новая полузримая девушка желанная в голубой мир.

Дом у дяди большой, серый, с мезонином. И пустынно в доме: живут в нем теперь трое: сам дядя Сережа, дядина жена, Серафима Николаевна, и Костя. Прислуга — внизу.

Дядя — доктор уважаемый. По утрам собираются пациенты. Томятся в зале, где аквариум с золотыми рыбками, где чахоточные пальмы и на круглом столе скучные альбомы.

После завтрака приезжает за дядей извозчик Матвей и везет его «на практику». В конюшне дядиной стоят рысаки — Громобой и Руслан, но дядя ездить на них боится: разобьют того гляди. А тетя Сура катается. Ей нипочем.

Костя любит зайти в конюшню и поговорить с кучером Фомою и поласкать Громобоя. Там в конюшне сумрак, пахнет навозом, светятся круглые лошадиные глаза, и слышно, как лошади влажно и вкусно жуют овес и тупо постукивают копытами.

— Не хочешь ли со мной в монастырь? — спрашивает Костю тетя Сура: — Фома! Заложи пролетку!

Вот выводит Фома Громобоя на двор, дает ему поиграть немного… Кокетничает застоявшийся Громобой, оседая на задние ноги и картинно крутя шеей.

Растревожил Громобой дворовое царство: куры, индюшки, сука Снегурка, и кухаркин сын Вася — все бегает по зеленому двору с криком и гамом.

Наконец, заложена пролетка и торжественный Фома подает к крыльцу. Тетя Сура и Костя едут в монастырь — едут они по Московской улице, мимо базарной площади, где огромные весы, сено, торговки под широчайшими зонтами, деревенские как будто полинявшие лошаденки и будочник, задремавший на посту…

А потом полосатый шлагбаум и пыльное шоссе, и бесконечные поля… Идут странники куда-то, в лаптях, с котомками, с длинными посохами; проехал на беговых дрожках чубастый, красногубый приказчик; закружил в небе стервятник…