Марк Криницкий - Ангел страха. Сборник рассказов

И было жалко их, потому что он, Федоров, уже не мог верить их верой. И хотелось крикнуть с надрывом:

— Нет, не вздор, не обман! Все это есть!

И самому вдруг поверить… нарочно, от жалости и обиды… крепко и упрямо…

А за стеной уже развертывался знакомый рассказ о житии великомученика Георгия. И верилось, что был Георгий. Был и верил во что-то огромное и важное, и потому не страшился смерти. И тот, кто сочинил рассказ, верил в то же самое и потому рисовал мученика победителем: разверзались небеса и оттуда вместе с мученическим венцом нисходили ангельские хоры. Но это была пустая прикраса рассказчика. На самом деле, конечно, небеса безмолвствовали и человек молча переносил неслыханные муки… Были и крючья и гвозди… И все смотрел вперед… в бесконечность… Думал о безднах, и не боялся… Ведь он был, непременно был этот человек… и кровь его лежит на всех… И вдруг пришел он, Федоров, и говорит, что ничего этого не надо… есть будто бы самые обыкновенные вещи… есть служба, канцелярия, столы, стулья, дома… Вздор! Не то!

И опять Федоров почувствовал прежнюю ненависть к священнику, точно это он был во всем виноват, и не в том, что открыл ему глаза, а в том, что своротил в сторону на полдороге, солгал, притворился…

Слышно было, как за стеной Калинин снял со стены гитару.

Федоров принялся ходить из угла в угол. Хотелось куда-то пойти, что-то сделать, большое, чрезвычайное… Точно сердце росло в груди. Вспоминалась хозяйка и ее болезненное, симпатичное лицо. О хозяйке всегда вспоминалось последнее время, торопливо и радостно, точно неизбежное прибавление ко всему. Она там, за перегородкой, — ну, значит, хорошо. А почему хорошо? Это неизвестно?

Но сейчас нужно было еще чего-то. Или это просто весна? А, может быть, музыка?

Из помещения учителя доходили меланхолические аккорды, взятые смелою, заверенною рукою. И Федорову казалось, что учитель тоже беспредметно волнуется.

Вдруг музыка замолкла. Гитара со звоном водворилась на свое место.

Вошел Калинин.

— Воздуху мне! — крикнул он пискливо.

И Федоров понял, что ему тоже надо сейчас уйти.

— Идем! — воскликнул он радостно.

Они торопливо, точно дети, оделись и вышли. По улице шли возбужденно. Движения их были широки, размашисты. Хотелось что-то сказать, особенное и значительное.

Земля уже давно обсохла, но было пронизывающе знобко.

— Говорят, когда дубу распускаться, всегда бывают холода, — заметил Федоров.

— Дубу? — насмешливо переспросил Калинин.

Очевидно, им овладело прежнее отрицательное настроение, и Федорову казалось, что учитель от души презирает его за умственную отсталость. И душа Калинина рисовалась ему большой, молодой и светлой. А сам он шел рядом с ним покорный, старый и темный. И ему хотелось, чтобы учитель говорил. И Калинин, казалось, это понимал.

Они, точно по уговору, свернули за город и, перейдя деревянный мост, направились по дороге, редко обсаженной убогими березками.

Небо было светлое, белое, с чуть заметными редкими звездочками.

— Так не сгорает? — опять насмешливо передразнил Калинин. — Я говорю про купину…

Федоров терпеливо молчал.

— Впрочем, черт с ним…

Калинин внезапно впал в серьезный тон.

— Вы, Николай Федорович, мало учились и плохо знаете всемирную историю, — начал он раздраженным голосом, точно Федоров чем-то задел его за живое. — Коли на это пошло, все человечество верило в легенды. Это уж так устроено, не от нас. В этом проклятье или счастье каждого века (это как будет вам угодно), что он приходит с своей легендой и никогда с истиной. А мы не хотим подчиниться этому закону.

Федоров не возражал, но ему было странно и вместе приятно, что учитель страдает теми же мыслями.

— Но это вздор! — продолжал упрямо Калинин, точно сердился на что-то. — Легенда будет нам дана. Слышите? Это я вам говорю.

Он остановился у края дороги, широко расставивши ноги и плавно раскачиваясь взад и вперед. Глаза его проницательно сосредоточивались на Федорове.

— И знаете, какая это будет легенда?

Он широко оглянулся вокруг и показал рукою.

— Это будет легенда о земле, о воздухе, о небе, о лесах и водах… Я это чувствую в своем сердце… Она уже носится в воздухе… Еще немного, и в чьей-нибудь груди она заговорит бурным ключом вдохновения… Я это предвижу…

Он снял шапку, обнажив круглую большую голову с редкими, белобрысыми волосиками.

— И мы выйдем из душных городов на простор земли, чтобы увидеть эту землю и быть, наконец, счастливыми… Ведь высшая мудрость, вы знаете, заключается в счастии и только в счастии… Это я вам говорю… А не в том, чтобы докопаться до корня вещей… И тот, кто принесет эту легенду о земле, будет новый великий пророк… Но какая это будет легенда? Вот этого и не знаю…

Он мечтательно закрыл глаза рукою и несколько мгновений помолчал.

Федоров стоял в отдалении, весь погруженный в созерцание и слух.

Калинин, отпустил руку и осмотрелся.

— Смотрите, какая березка! — сказал он неожиданно Федоров взглянул, и березка ему тоже как-то странно понравилась по-весеннему.

Она стояла перед ними чистенькая, белоствольная, точно вымытая, и не похоже было, что она выросла при дороге.

Калинин ласково потрогал ее молодые, еле раскрывшиеся листочки.

— Каждый год эти листочки обновляются, — говорил он проникновенно. — Вот она где неопалимая-то купина, из которой непременно раздастся голос… Просмотрели… да… Прижаться к ней грудью, вдохнуть от нее жизненной бодрости… позанять понимания жизни… Вишь, она как твердо стоит. И уж она не выдаст…. Шалишь!

Он злобно чему-те усмехнулся, оскалив желтые клыки.

— Постойте еще минутку… Мы потом с вами далеко уйдем… Это немного фантастично и отдает Карамзиным, но мне хочется прижать ее, голубушку… эту вот купину белоствольную, к моему сердцу… И вот почему-то не смею: глупым кажется… А просто идти по дороге и зевать на леса и звезды это не глупо… Кто-то испортил мою душу… внушил мне, что все это вздор, что будто я серый, так называемый обыкновенный человек… И я поверил… и все мы поверили… Вот в чем наша трагедия!.. И она зовется в наши дни трезвым взглядом… Кто-то потихоньку обокрал святая-святых моей души…

Он с злобою посмотрел на березку.

— И ведь вот… чего и кого конфузиться? А не смею. Ничего не смею… Впрочем, черт с ним… все равно…

Он колеблющимся шагом подошел к дереву и угрюмо обнял его да так и застыл, точно стоило только прикоснуться к чему-то, переступить странную черту, и все делалось хорошо и понятно.

Федоров прислушался, вытянув шею.

Калинин тихо, точно ребенок, всхлипывал.

Начал думать Гуляев «всерьез» только тогда, когда его земное поприще окончилось, то есть он заболел неизлечимою болезнью, вышел в отставку и перестал ходить на службу.