Георгий Демидов - Чудная планета [Рассказы]

— Номерков не хватило, гражданин начальник!

— Как это не хватило! Ты сколько латок художнику отдал?

— Пять. Да только он пятого номерка не сделал, не успел говорит… Завтра, говорит, доделаю…

— Филонит придурок… Шингарев!

— Слушаю, гражданин начальник! — Из угла торопливо подошел с кисточкой в руке старый изможденный человек с номером на черной лагерной рубахе. Он и сейчас рисовал такие же номера в дальнем углу за столиком.

— Почему не полные комплекты номеров готовишь?

— Не успеваю, гражданин начальник. Я их и так сегодня чуть не полтыщи нарисовал…

— Не картины для выставки рисуешь, можно и побыстрей пошевеливаться! Или думаешь, мы на твою работу другого мазилы в лагере не найдем?

— Я этого не думаю, гражданин начальник.

— А не думаешь, так выполняй задание! Тут твоя «заслуженность» до лампочки! Понял?

Всем недовольный и раздражительный младший лейтенант считал себя неудачником. И больше всего потому, что его почему-то обходили в чинах. Преуспевающим в этом отношении он злобно завидовал, а теперь, получив возможность отыграться на некоторых из таких, не упускал этой возможности. Вызвав к себе под выдуманным предлогом бывшего полковника, немолодого уже и больного человека, начреж злобно и пренебрежительно окидывал его взглядом и затем говорил что-нибудь вроде:

— Ты почему, номер такой-то, по стойке «смирно» не стал, когда с надзирателем во дворе встретился?

— Я стал, гражданин начальник!

— Какая это стойка? А сейчас как стоишь? Не забывай, что ты тут не полковник, а заключенный преступник! Понял?

Не любил младший лейтенант и штатских, достигших на воле видного общественного положения, всяких там директоров, докторов и кандидатов наук, заслуженных деятелей и тому подобных. Не будь дневальный КВЧ заслуженным деятелем искусств какой-то из союзных республик, начальник по режиму был бы к нему, вероятно, менее строг.

Старик отошел в свой угол, а писарь назвал номер следующего заключенного. Когда все новоселы барака номер три были уже проверены, его дневальный вместо просьбы о разрешении обратился к старшему лейтенанту с просьбой об освобождении его от дневальства. Даже для человека, у которого по всеобщему мнению были «не все дома», это была очень странная просьба. Какая работа для заключенного в лагере может быть проще и легче, чем несложные обязанности дневального? Начальник УРЧ посмотрел на него с удивлением:

— И куда же это ты податься захотел, Же — триста восемнадцатый?

— Прошу отправить меня на шурфовку, гражданин начальник!

Тот, видимо, решил вначале, что ослышался: «Чего, чего?» — Кушнарев повторил просьбу.

Шурфовка, «битье» шурфов на полигоне, была тяжелейшей работой на прииске. Она заключалась в выдалбливании в скалистом грунте колодцев для закладки взрывчатки под слой «торфов», сланцев, закрывающих золотоносные пески. Шурфовщики по четырнадцать часов в сутки работали киркой и ломом на жестоких уже морозах, не имея возможности обогреться. Добровольно проситься на эту каторжную работу мог только окончательно помешанный человек.

— У печки, что ли, надоело сидеть?

— Не получается у меня дневальства, гражданин начальник!

— Образование, что ли, не позволяет полы подметать?

— Не умею я на горло брать…

— Это верно, товарищ старший лейтенант, — подтвердил присутствовавший тут же надзиратель, «прикрепленный» к третьему бараку, — Дневальный он никудышный. В бараке замерзаловка, кипятку и то достать не может…

Это была правда. И дрова, и кипяток в здешнем лагере в большом недостатке. Дневальными бараков они брались с бою, и робкому, не умеющему работать локтями Кушнареву часто или ничего не доставалось, или доставалось то, что не брали другие.

— А почему на него не жаловались? — спросил начальник УРЧ.

— Да его в бараке за чокнутого считают, называют «Догорай веники», — рассмеялся надзиратель. — Он и в самом деле больной вроде.

— А вот из лагеря бегать, так не больной! — заметил начальник по режиму, подозрительно глядя на Кушнарева. — Теперь вот на шурфовку просится… Опять что-то затеял, Же — триста восемнадцатый?

— Ничего я не затеял, — буркнул Кушнарев, — нравится мне на шурфовке работать, вот и всё…

Начальники переглянулись. В здешнем лагере, правда, есть один заключенный, который проделывает над собой еще и не такие номера. Пришил прямо к животу тряпку со своим номером, голый садится в снег… Но тот, возможно, симулирует сумасшествие, «косит на восьмерку», чтобы его не гоняли на работу. Этот же сам на нее напрашивается. Впрочем, вряд ли тут может быть какой-нибудь подвох. А если даже и есть, то за его последствия ответит внешняя охрана.

— Что ж, — сказал начальник УРЧ, — не хочешь в тепле метлой работать, вкалывай ломом на морозе. Вот только подберем тебе заместителя без высшего образования… — Этой шутке улыбнулся даже вечно хмурый начальник по режиму.

После праздника тридцать первой годовщины Октябрьской революции, когда заключенных водили на работу с увеличенным числом конвойных, а их бараки запирались на замок даже днем, Кушнарев сдал новому дневальному барака № 3 два ведра, бачок для воды и метлу. На следующий день утром он вышел на развод с бригадой, бившей шурфы на здешнем полигоне. Новые собригадники знали, что со своей завидной должности Кушнарев ушел добровольно, и недоуменно пожимали плечами. Впрочем, чокнутый — он чокнутый и есть.

Согласно распоряжению заместителя начлага свою первую ночь в здешнем лагере Кушнарев провел в карцере, кондовой бревенчатой избушке с решетчатыми железными дверями внутри, еще пахнущей лиственничной смолой. Кондей, конечно, не отапливался, но бушлат на его первом заключенном оставили, а наручники с него сняли. Это было сделано, вероятно, снисходя к сомнительности психического здоровья нарушителя. Однако нарушение строя есть нарушение, тем более что оно было произведено заключенным, дважды бежавшим из лагеря. Наутро Кушнарева отвели к местному оперуполномоченному. Надо было выяснить, не затевал ли он побега и отсюда.

Как и почти весь начальствующий персонал нового лагеря, опер тоже был демобилизованным из армии офицером. Но в отличие от большинства своих коллег, бывших служащих штабов и интендантства, он, видимо, воевал по-настоящему. Гораздо убедительнее, чем орденская колодка на кителе лейтенанта, об этом говорила толстая палка, на которую опирался при ходьбе лагерный «кум». Человек, по-видимому, неглупый и незлой, бывший фронтовик с любопытством всматривался в изможденное лицо первого особо опасного преступника, с которым ему приходилось сталкиваться. Папка с лагерным делом Кушнарева лежала перед ним на столе.