Алексей Николаевич Толстой - Хождение по мукам

Точно так же и с искусством получилось у них «но».

...Но искусство, теперь служащее всему трудовому народу, должно быть новым, особым. Старое искусство проедено буржуазной ржавчиной. Новый век, мировую революцию должно увенчать и славить искусство, стоящее по своим задачам, пониманию событий и пропагандной силе на уровне советской программы.

Словом, искусству дан декрет – быть хотя и свободным, но определенным, тем, а не иным. И сейчас же, разумеется, нашлись люди, с восторгом принявшие на себя эту миссию, – это были футуристы.

Они появились в России года за два до войны как зловещие вестники нависающей катастрофы. Они ходили по улицам в полосатых кофтах и с разрисованными лицами; веселились, когда их ругали, и наслаждались, когда обыватели приходили в ужас от их стишков, написанных одними звуками (слова, а тем более смысл, они отрицали), от их «беспредметных» картин, изображавших пятна, буквы, крючки, с вклеенными кусками обой и газет. Одно время они помещали в полотна деревянные ложки, подошвы, трубки и пр.

Это были прожорливые молодые люди, с великолепными желудками и крепкими челюстями. Один из них – «учитель жизни» – для доказательства своей мужской силы всенародно ломал на голове доски [233]и в особых прокламациях призывал девушек отрешиться от предрассудков, предлагая им свои услуги. (Год тому назад я его видел в Москве, он был в шелковой блузе, в золотых браслетах, в серьгах и с волосами, обсыпанными серебряной пудрой.)

Над футуристами тогда смеялись. Напрасно. Они сознательно делали свое дело – анархии и разложения. Они шли в передовой цепи большевизма, были их разведчиками и партизанами.

Большевики это поняли (быть может, знали) и сейчас же призвали их к власти. Футуризм был объявлен искусством пролетарским.

В академии и школах живописи уволили старых профессоров и назначили выборы в новую профессуру, причем каждый мог выставить себя кандидатом, но было объявлено, что если 50% пройдет старых профессоров, то школу закрыть. Так в московскую школу живописи прошли футуристы. Некоторых из них я хорошо знаю, – они взялись за беспредметное творчество только потому, что не умели рисовать предметов. Союзу художников-футуристов были отпущены многомиллионные суммы бесконтрольно для скупки и коллекционированья соответствующих произведений. Отпущены были также суммы на особое учреждение, где футуристы-поэты пропагандировали новое искусство. Это было кафе, выкрашенное внутри в черную краску, с красными зигзагами и жуткими изображениями. Там, на эстраде, поэты-футуристы и учителя жизни, окруженные девицами, бледными от кокаина, распевали хором:

Комиссар по народному образованию – Луначарский – был постоянным посетителем этого кафе.

Футуристам поручили устройство республиканских праздников [235]. И вот, к торжественному дню дома сверху донизу завешиваются кумачом (причем в продаже никакой материи нет, и беднота и буржуи ходят ободранные), трава и листва деревьев обрызгиваются в голубой цвет, и повсюду расставляются картоны с такими рисунками, что простой народ крестится со страху. Затем футуристам же предлагают поставить что-то около 150 памятников [236], – денег на революцию не жалеют.

Но здесь пришлось натолкнуться на неожиданное сопротивление. Этой весною петроградские рабочие подали в совет заявление, что футуристического искусства они не понимают и далее терпеть этого безобразия не хотят. Поэтому требуют, чтобы на предстоящих майских торжествах травы и деревьев краской не марать, оставить, как они есть – зеленые, непонятных картин не выставлять и снять некоторые, особенно гнусные памятники.

Перед такой тупостью населения большевикам пришлось сократить пропаганду нового искусства. Был снят около Николаевского вокзала памятник Софье Перовской [237], изображавший колонну в два метра высотой, на ней плиту, положенную вкось, боком, а на плите большую кучу из цемента, изображающую, должно быть, волосы Софьи Перовской. Что было дальше – я не знаю.

В то же самое время русские художники, писатели, философы и поэты, не принявшие каиновой печати футуро-большевизма [238](а приняли ее только двое-трое), принуждены существовать как птицы небесные. Журналы и газеты закрыты, издание книг и типографии монополизированы правительством, картин покупать частным людям нельзя и негде, а правительство скупает только беспредметное творчество [239].

Искусство в России замерло. За последний год было выпущено едва-едва пять-шесть книг и не устроено ни одной художественной выставки, не поставлено ни одной новой пьесы, даже большевистского содержания. Что делают те, кем Русская земля была горда, не знаю; про тех же, про кого знаю случайно, – голодают и не работают. Трудно, действительно, работать, когда к обеду подают суп из сушеной рыбы и на второе – пюре из этой же рыбы, и это без соли и без хлеба; когда зимою при двадцати градусах мороза дома не отапливаются; или когда за неудачно сказанную остроту заставляют замолчать так же, как этой зимой навек замолчал один из замечательнейших философов и писателей – старик В.В. Розанов, расстрелянный в Троицко-Сергиевской Лавре [240].

Так вот, советское правительство объявляет расцвет русского искусства. Есть чем козырнуть перед Европой. В 1914 году на дело искусства тратилось правительством 100 тысяч рублей, в 1919 году 100 миллионов. Отсюда крайне левая пресса делает соответствующий вывод. Европа поражена. А в Петербурге за этот год 18 членов Академии наук умерло от голода и истощения.

В глубине комнаты под неясным зеркалом горел камин. На красном бобрике, на полу, сидел перед огнем полный, мягкий человек с каминными щипцами в руке и, покачивая головой, улыбался оранжевым уголькам. Другой, высокий, с поднятыми плечами, с короткими, смятыми брюками, стоял у окна и надменно глядел на туманные, будто только еще задуманные Гением-Строителем очертания Парижа. Солнце, похожее на больную луну, висело низко, в глубине узкой, пепельно-темной улицы. Третий, маленький, круглый и румяный, сидел, поджав ножку, в кресле сбоку камина и курил сигару, с удовольствием пожевывая ее разбухший и сладковатый кончик. На хрупком столике, на китайском подносике, стояла бутылочка ликера и три наполовину налитые рюмки.

– Ну-с, так как же, – сказал маленький с сигарой, удобно поворачиваясь в кресле, – значит, все-таки – равенство?

Худой у окна заговорил глухим и неясным голосом:

– Вот именно, что все-таки. Никуда вы от этого не скроетесь, помимо ничего не придумаете. Все ваши гуманные идейки – стертые двугривенные, и цена им двугривенный. В восемнадцатом веке самый воздух был пропитан сумасводящей идеей свободы, от нее никакие стены не помогли. Так и сейчас – равенство.