Алексей Николаевич Толстой - Хождение по мукам

Другие исправления 1922 г. не были столь значительными. Толстой внес коррективы в изображение войны и революции, в психологические портреты некоторых героев. Так, например, он существенно сократил монолог рядового Зубцова (глава XVI) об ответственности за убийство на войне. Из него исчезли фразы, в которых было выражено стремление Зубцова доискаться смысла войны, так до конца никем и не понятого: «Так ведь, Иван Ильич, немец тоже свое отечество обороняет. [Зачем же мы друг дружку обязаны истреблять.] Он тоже, чай, думает, что – правый (...) [Сколько народу переколотили, не может быть, чтобы зря... Я думаю – если одно отечество оборонять – такой бы войны у нас не было... А газету почитать – ничего не понятно. Одно, – во всем свете – рвачка. А почему, – пишут, да не договаривают... – Как же ты сам об этом думаешь? – Как я думаю? Я вот как думаю – я девятерых убил, – значит, я должен отвечать, – либо я не жилец. – А ну, как зря меня заставили это делать? Вот тут бы я сейчас зубами заел этого человека. – Кого? – Да уж я не знаю кого. Кто виноват.] А ну как я зря девятерых заколол?.. Что я с этим человеком сделаю!.. Горло бы ему перегрыз! – Кому? – Кто виноват...» [536]. В той же главе из характеристики подполковника Розанова писатель исключил указания на его «одышку» и «доброту», что в целом лишало образ известной теплоты.

Коснулись исправления и характера отмеченного близостью к военной теме Аркадия Жадова. Его анархизму в большей степени были приданы черты стихийности и иная направленность, а как следствие скорректированы выводы героя из собственного военного опыта. Вместо слов «о том удивительном прозрении, которое совершилось с ним за время войны» появилось «о тех удивительных мыслях, которые сложились у него за время войны»; фраза «с такой же ясностью духа можно и нужно уничтожать государство, законы и религию» была заменена на «так же можно и нужно уничтожать человеческие муравейники». Подобным образом оформленное течение мыслей персонажа легче согласовывалось с теми негероическими событиями (ограбление ювелирного магазина Муравейника и т.д.), в которых потом принимал участие Жадов.

В главе VII из текста исчезло имя «публициста-социолога», которого посещают Акундин и Бессонов («пророк Елисей (Юрий Давидович Елисеев)»). К числу причин его изъятия нужно, видимо, отнести наличие семитского отчества у персонажа, что так или иначе открывало тему «евреи и русская революция». В 1922 г. Толстой снял эту аллюзию своего романа. Рисуя портрет молодого рабочего «с бледным и злым лицом», писатель также отказался от слов «в черной косоворотке и в глубоко надвинутом картузе об одну пуговку», рождавших ассоциации с черносотенством. Из отрывка, в котором гипотетически можно усмотреть указание на «пророка Елисея»: «...сзади Ивана Ильича на шестерни вскочил бледный, возбужденный человек в большой шляпе, с растрепанной черной бородой, под которой изящный пиджак его был заколот английской булавкой на горле», – Толстой убрал замечание «Ивану Ильичу лицо его показалось знакомым», так как Телегин с Елисеевым никогда не встречался.

Писатель исключил несколько характерных штрихов из описания революционных событий в Петрограде и Москве. Глава XXXVI в «Современных записках» кончалась словами Антошки Арнольдова, адресованными Ивану Ильичу Телегину: «От нашей редакции устроен питательный пункт, имени Бакунина, в парикмахерской... Приходи вечером в “Красные бубенцы”, – там все узнаешь». Картины революционной Москвы (глава XXXVI) итожились в журнале не только авторской ремаркой: «После трех лет уныния, ненависти и крови растопилась, перелилась через края доверчивая, ленивая, не знающая меры славянская душа», – но и указанием на то, что «в половине двенадцатого на Большой Дмитровке обчистили ювелирный магазин, и, кроме того, во многих местах в эту ночь пошаливали». Насыщенным предельной конкретикой выглядело в «Современных записках» (глава XLIII) выступление выходившего на балкон «особняка знаменитой балерины» «главы партии», который «говорил толпе о том, что нужно немедленно свергнуть Временное правительство, передать всю власть Советам, заключить с немцами мир, уничтожить смертную казнь, собственность, деньги и принудительный труд». В издании 1922 г. он упоминает только «о великом пожаре, которым уже охвачен весь мир, доживающий последние дни» и призывает «к свержению, разрушению и равенству...».

В 1922 г. Толстой уточнил портретные и психологические характеристики ряда героев романа. Иван Ильич Телегин, например, перестал быть «неуклюжим» (глава IX): «Да и весь Иван Ильич, [неуклюжий], широкий в белом кителе , сильный и застенчивый, точно необходимым завершением появился изо всего этого речного покоя». Отказался писатель и от явно выраженной политической подоплеки увольнения героя с завода (глава X): «Вызванный в контору, он, неожиданно для всех, наговорил резкостей администрации, [выразил недовольство существующему строю], и подписал отставку».

Образ Даши Булавиной освобождался писателем от излишнего легкомыслия, граничащего порой с ветреностью и душевным холодком. Так, в «Современных записках», беседуя с Телегиным на пароходе, героиня говорила: «Вспомнишь – о ком думала, кого любила? Одну себя. Беспокойно, душно и совсем не весело. Ох, нет, хорошо быть вот какой женщиной, – всегда на тебе невидимый, чистенький передничек, и с ног до головы – весело влюблена» [537]. В Самаре после общения с отцом она мысленно отмечала: «Отцу интересны эпидемия и политика, а ей, о Господи, не все ли равно, сколько в городе глазных заболеваний, если у нее самой все так не устроено и неопределенно». Все это было исключено из текста произведения. Одновременно Толстой стремился придать характеру Даши большую цельность, отказываясь от порой неоправданных душевных терзаний героини. С этой целью писатель сократил ее внутренний монолог во время ночного дежурства в госпитале, после встречи с Елизаветой Киевной (глава XXIII): «Вечером, присев отдохнуть в дежурной комнате, Даша глядела на зеленый абажур и думала, [все-таки, никакой работой и усталостью не оправдать ей своего духовного холодка. Досыта сегодня наслушалась стонов и бормотаний, видела, чувствовала, как смертельным трепетом содрогается человеческое тело, а сердце так и осталось чистенькое – ледышка. Кровью должно было изойти от всех виденных мук, – и не изошло, – ни жалости, ни любви, ни к людям, ни к себе. Вот, научиться бы так плакать на перекрестке, говорить постороннему человеку, – “страшно, страшно люблю Ивана Ильича”, – тогда и лезь к нему со своей любовью. Даша думала о Елизавете Киевне, превознося ее в мыслях и старалась себя унизить] что вот бы уметь так плакать на перекрестке, говорить постороннему человеку, – “страшно, страшно люблю Ивана Ильича”... – Вот бы научиться забыть себя...»