Алексей Николаевич Толстой - Хождение по мукам

Гвоздев поднялся, налил вина в стакан, выпил его, двигая кадыком, и опять принялся вышагивать косолапыми ступнями:

– Вы вернулись чужим человеком, Жадов, – сказал он, – мы перестали друг друга понимать. Выслушайте меня спокойно. Ваш анализ верен: первое, – капитализму нужно очистить рынок от залежей товаров, второе, – капитализму нужно раздавить одним ударом рабочую демократию, которая слишком стала страшна. Первой цели они добились, и успех даже превысил ожидания: потребимость войны в сто раз превысила мирную норму. В эту печку можно валить товар вагонами. Но во втором пункте они срежутся, червонный туз будет бит, победит не капитал, а народ, масса, муравьи, социализм. Миллиард людей находится в состоянии военного действия и военной социализации промышленности. Пятьдесят миллионов мужчин, в возрасте от 17 до 45 лет, получили оружие. Разъединение рабочих масс Европы искусственное, – рабочие все научились делать оружие, и по данному знаку протянут друг другу руки через линию траншей. Война кончится революцией, мировым пожаром, штыки обратятся внутрь стран... И вот здесь вы делаете вывод как раз обратный, неверный, нелепый... Причем тут свобода личности? – анархизм, бред! Пафос равенства – вот вывод из войны... Вы понимаете, что это значит: – перестройка всего мира, государства, морали. Земной шар придется вывернуть наизнанку, чтобы хоть немного приблизиться к той истине, которая кровавым пламенем загорится в массах народа. – Справедливость! На трон императора взойдет нищий в гноище и крикнет: «Мир всем!» И ему поклонятся, поцелуют язвы. Из подвала, из какой-нибудь водосточной трубы, вытащат существо, униженное последним унижением, едва похожее-то на человека, и по нему будет сделано всеобщее равнение. Куда же вы сунетесь тогда с вашей личностью? – вам просто срежут голову, чтобы она не торчала слишком высоко.

Завалившись на диванчике, вытянув длинные ноги, Жадов перекатывал из угла в угол рта папироску; огонек ее освещал его насмешливые губы и кончик сухого носа. Елизавета Киевна, глядя на него из темного угла, думала: «Пьяного, усталого раздену, уложу я, всю душу твою пойму только я одна, и хоть ненавидишь, а предана тебе до смерти». У нее даже сердце забилось.

– Предположим, – проговорил Жадов холодным как лед, негромким голосом, – предположим, что Михрютка-кривоногий с разбитой на войне рожей завопит, наконец, о всеобщем равенстве, переколет офицеров, разгонит парламенты и советы министров, оторвет головы всем носителям носовых платков, и так далее, до конца, покуда на земле не станет ровно. Согласен, что будет так. Ну, а вот вы-то, вожаки, что вы будете делать в это время? – равняться по Михрютке-сифилитику из водосточной трубы? Нуте-с?

Гвоздев ответил поспешно:

– Чтобы перейти от войны к военному бунту, от бунта к политической революции и далее – к революции социальной, – для этого должен быть выдвинут четвертый класс – вооруженный пролетариат; он должен взять на себя всю ответственность за революцию, взять в свои руки диктатуру.

– Значит, уж – не равнение по Михрютке?

– Во время революции – не равенство, но диктатура. Революционные идеи насаждаются огнем и кровью, – пора бы вам знать.

– А когда революция кончится, как же вы с революционным-то пролетариатом поступите? – поведете равнять его по Михрютке или уж так, как-нибудь, навсегда и оставите заслуженную, революционную аристократию?

Гвоздев остановился, поскреб бороду:

– Пролетариат вернется к станкам... Разумеется, придется и здесь столкнуться с человеческой природой, но – что же поделаешь... Вершки должны быть срезаны.

– В один прекрасный день, признав революцию законченной, революционный пролетариат во главе с товарищами диктаторами постановит пожрать сам себя без остатка, – сказал Жадов, – так бы вы меня и предупредили. Ну-с, а я думаю вот что... Существует прелюбопытнейший закон природы, – чем отвлеченнее и выше какая-нибудь идея, тем кровавее ее воплощение в жизнь, и воплощается она математически кверху ногами – по еврейской каббалистике наш мир есть опрокинутая тень Бога [113]– закон-то очень старинный. Так вот, идеи – любовь, свобода – кажется, ясно, к чему привели: едва коснись такой идеей человечества, – навстречу – фонтанище крови. Теперь время пришло для третьей идейки – равенства. Здесь уж вы прямо, без обиняков, утверждаете, что нужна кровь. Согласен, – в этом пункте подаю руку – товарищи. И в то, что идея приспела – верую, и в кровь верую, и в диктатуру вашу верую, но в том, чем все это кончится, – лучше сейчас помолчать. Михрютку кривоногого, сукиного сына, сифилитика, ненавижу и презираю откровеннейшим образом; вместе с вами согласен ровнять его под гребенку и бить его по башке, когда он зарычит. Согласен устраивать революцию хоть завтра, с утра. Но уж только, дорогой мой, не во имя моего равенства с Михрюткой, а во имя Михрюткиного равенства... Хозяином буду хорошим, да, да, заранее обещаю.

Жадов, подобрав ноги, поднялся, залпом выпил стакан вина и начал ходить по комнате легкой, чуть-чуть подпрыгивающей походкой. Елизавета Киевна с бьющимся сердцем следила за ним из темного угла: «Вот он – царь царей, великий человек, мой муж».

Ветер, усилившись к ночи, потрясал ставней, дул во все щели, выл дикими голосами на чердаке. Приятели молчали. Филька слез с подоконника, налил вина и, вернувшись со стаканом на место, сказал вкрадчиво:

– Таких бы нам, как вы, товарищ Жадов, побольше надо. Бог ее знает, когда революция начнется, когда кончится, а бойцов у нас нет. Народ очень серый. Одно только – злоба, а как до дела, – за спину друг дружки хоронятся. Конечно, лихая беда начать, да вот начинать-то некому.

– А, черт, начинать!.. С тремя копейками начинать, – проговорил Жадов, снова бросаясь на диван, и вдруг другим совсем голосом спросил:

– Александр Иванович, так как же?..

Все повернули головы к темневшему узкоплечей тенью в окне Александру Жирову. Он завозился. Гвоздев сказал взволнованно:

– Товарищи, у меня нет разрешения партии, я участвовать в деле не могу.

– Дело беру на личную ответственность, – сказал Жадов, – это уже решено, партия здесь ни при чем. Вас это устраивает?

Гвоздев молчал. Филька проговорил еще вкрадчивее:

– Дело общественное, – мы всей душой, только насчет партии сомневаемся.

Гвоздев забарабанил пальцами по столу.

– В обсуждении буду участвовать как частное лицо, в самом же деле, еще раз повторяю, – не могу взять на себя ответственности. Делайте без меня. А Филька – как хочет.

– Деньги-то примете? – крикнул Жадов.

– Приму.

– Ну, тогда – ладно. Лиза, принеси еще вина.

Елизавета Киевна, захватив кувшин, быстро вышла. Она знала, что там сейчас у них произойдет главное, из-за чего они совещаются вот уже пятую ночь.