Алексей Николаевич Толстой - Хождение по мукам

– Машину так оставлять нельзя, сохрани бог, – ответил Телегин.

– Спихнуть ее под кручу, только и всего. – Мельшин, крякнув, спрыгнул на дорогу, потопал ногами, разминаясь, и стал трясти Жукова за плечо. – Эй, капитан, будет тебе спать, приехали.

Жуков, не раскрывая глаз, вылез на дорогу, споткнулся и сел на камушек, – опять уронил голову. В него пришлось влить коньяку. Иван Ильич вытащил из автомобиля кожаные плащи и погребец с провизией, приготовленной судьям для обеда в «Гнилой Яме». Провизию разложили по карманам, надели плащи и, взявшись за крылья машины, покатили ее к обрыву.

– Сослужила, матушка, службу, – сказал Мельшин, – ну-ка – навались. Разом. Еще раз!

Передние колеса повисли над пропастью. Пыльно-серая, длинная машина, обитая кожей, окованная бронзой, послушная, как живое существо, осела, накренилась и вместе с камнями и щебнем рухнула вниз; на выступе скалы зацепилась, затрещала, перевернулась и со все увеличивающимся грохотом летящих камений и осколков железа загудела вниз, в поток. Отозвалось эхо и далеко покатилось по туманным ущельям.

Беглецы свернули в лес и пошли вдоль дороги. Говорили мало, шепотом. Было теперь совсем темно. Над головами важно шумели сосны, и шум их был подобен падающим в отдалении водам – суровый и вековечный.

Время от времени Телегин спускался на шоссе смотреть верстовые столбы. В одном месте, где предполагался военный пост, сделали большой обход, перелезли через несколько оврагов, в темноте натыкались на поваленные деревья, на горные ручьи, – промокли и ободрались. Шли всю ночь. Один раз под утро послышался шум автомобиля, – тогда они легли в канаву, автомобиль проехал неподалеку, были даже слышны голоса.

Утром беглецы выбрали место для отдыха в глухой лесной балке, у ручья. Поели, опорожнили до половины фляжку с коньяком, и Жуков попросил обрить его найденной в автомобиле бритвой. Когда были сняты борода и усы, у него неожиданно оказался детский подбородок и припухшие, большие губы, – кувшинное рыло. Телегин и Мельшин долго хохотали, указывая на него пальцами. Жуков был в восторге, мычал и мотал губами, – он просто оказался пьян. Его завалили листьями и велели спать.

После этого Телегин и Мельшин, разложив на траве карту, срисовали каждый для себя маленький топографический снимок. Назавтра решено было разделиться: Мельшин с Жуковым пойдут на Румынию, Телегин свернет на Галицию. Большую карту зарыли в землю. Нагребли листьев, зарылись в них и сейчас же уснули.

Это было в третий час пополудни. Над балкой, высоко на скале, стоял человек, опершись на ружье, – часовой, охраняющий мост. Вокруг, у ног его, в лесной пустыне было тихо, лишь тяжелый тетерев пролетел через поляну, задевая крыльями об ельник, да где-то однообразно, не спеша, падала вода. Часовой постоял и отошел, вскинув ружье.

Когда Иван Ильич открыл глаза – была ночь; между черных, неподвижных ветвей светились звезды, – они были большие и ясные, переливающиеся небесной влагой.

Он привстал, оглянулся и вновь лег на спину. Ночь была тихая, булькал в темноте ручеек. Иван Ильич начал припоминать вчерашний день, но ощущение душевного напряжения на суде и во время побега было столь болезненно, что он отогнал от себя эти мысли и опять стал смотреть в небо.

Над головой его в небольшом созвездии сияла голубым светом звезда. Тысячу лет тому назад побежал от нее этот голубой лучик и вот упал в глаза, коснулся сердца Ивана Ильича. И эта звезда, и Млечный Путь, и бесчисленные созвездия – лишь песчинка в небесном океане; а там, где-то, еще есть черные, угольные мешки, провалы в вечность. И все эти звезды и черные бездны – в нем, в горячем сердце Ивана Ильича, бьющемся – так-так, так-так – среди сухих листьев.

Должно быть, нужна была звездная пыль с миллиона миров, чтобы создать этот живой комочек сердца, и живет оно оттого, что хочет любить. И так же как таинственный, неощутимый свет звезд льется на землю, так сердце шлет навстречу им свой незримый свет – тоску по любви, и не хочет верить, что оно – мало, смертно. Это была минута божественной важности.

– Вы не спите, Иван Ильич? – спросил тихий голос Мельшина.

– Нет, давно не сплю. Вставайте, будите капитана. Надо собираться.

Через час Иван Ильич шагал один вдоль белеющей в темноте дороги.

На десятые сутки Телегин достиг прифронтовой полосы. Все это время он шел только по ночам, с началом дня забирался в лес, а когда пришлось спуститься на равнину, выбирал для ночлега местечко подальше от жилья. Питался овощами, таскал их с огородов.

Ночь была дождливая и студеная. Иван Ильич пробирался по шоссе между идущими на запад санитарными фурами, полными раненых, телегами с домашним добром, толпами женщин и стариков, тащившими на руках детей, узлы и утварь.

Навстречу, на восток, двигались военные обозы и воинские части. Было странно подумать, что прошел четырнадцатый и пятнадцатый и кончается шестнадцатый год, а все так же по разбитым дорогам скрипят обозы, бредут в покорном отчаянии жители из сожженных деревень. Лишь теперь огромные воинские лошади – едва волочат ноги, солдаты – ободрались и помельчали, толпы бездомных людей – молчаливы и равнодушны. А там, на востоке, откуда резкий ветер гонит низкие облака, все еще бьют и бьют люди людей, переставших уже быть врагами, и не могут истребить друг друга.

На топкой низине, на мосту, через вздувшуюся речку шевелилось в темноте огромное скопище людей и телег. Громыхали колеса, щелкали бичи, раздавались крики команды, двигалось множество фонарей, и свет их падал на крутящуюся между сваями, мутную воду.

Скользя по скату шоссе, Иван Ильич добрался до моста. По нему проходил военный обоз. Раньше дня нечего было и думать пробраться на ту сторону.

При взъезде на мост лошади приседали в оглоблях, цеплялись копытами о размокшие доски, едва выворачивали груженые воза. С краю, у взъезда, стоял всадник в развеваемом ветром плаще, держал в руке фонарь и кричал хрипло. К нему подошел старик, сдернул картузик, – что-то, видимо, просил. Всадник, вместо ответа, ударил его в лицо рукоятью сабли, и старик повалился под колеса.

Дальний конец моста тонул в темноте, но по пятнам фонарей казалось, что там – тысячи беглецов. Обоз продолжал медленно двигаться. Иван Ильич стоял прижатый к телеге, – в ней в накинутом одеяле сидела худая женщина с висящими на глазах волосами. Одною рукой она обхватила птичью клетку, в другой держала вожжи. Вдруг обоз стал. Женщина с ужасом обернула голову. С той стороны моста вырастал гул голосов, быстрее двигались фонари. Что-то случилось. Дико, по-звериному, завизжала лошадь. Чей-то протяжный голос крикнул по-польски: «Спасайся»! И сейчас же ружейный залп рванул воздух. Шарахнулись лошади, затрещали телеги, завыли, завизжали женские, детские голоса.