Даниил Мордовцев - Вельможная панна. Т. 1

– В эти последние минуты польской независимости, – после небольшого молчания продолжала Рошшуар, – боролся только один Рейтан. Тридцать шесть часов он не выходил из залы депутатского сейма. Тридцать шесть часов он старался своими слабыми руками удержать тяжелое здание республики, которое по частям обваливалось в пропасть. Все напрасно! С Рейтаном остались только четыре депутата, которые готовы были разделить его несчастия: то были Корсак и депутаты Новогрудка. Зала осталась пустою. Не перед кем было защищать погибшую вольность. Пришлось и этим благородным полякам удалиться…

Рошшуар порылась в бумагах и достала еще одну газету.

– Вот, – сказала она, – последнее, что приходится прочитать мне вам, что переведено из русской газеты, из «Московских ведомостей».

– «Из Варшавы от двадцать восьмого августа, – читала она. – Сегодня обнародован приговор для королевских убийц (!) и разослан во все городские судебные места. Все преступники лишены всякой чести и достоинства и объявлены бесчестными. Имения их конфискованы и отданы будут доносителям. Потомки их также лишены дворянства и никогда оного получить не могут. Пулавскому, Стравинскому и Лукавскому сперва отсекут правую руку, потом голову, напоследок будут их четвертовать, а после того лежавшие несколько времени на улице их трупы сожгут и пепел развеют. Но так как Пулавский и Стравинский еще не пойманы, то оное над ними будет учинено тогда, когда их поймают; а между тем имена их будут прибиты на виселице».

Елена, вся дрожа, стояла у окна и к чему-то прислушивалась.

– Вы что, мой котенок? – спросила ее Сент-Дельфин.

– Мне послышалась кукушка, – всхлипывая, отвечала наша героиня.

– Нет, детка, – сказала Рошшуар, – теперь уже сентябрь, и в это время кукушки не кукуют…

Годы шли своим чередом. Наша маленькая героиня продолжала учиться, рисовать, танцевать, играть на клавесине или на арфе, во время игры в охоту изображать собой охотничью собаку, потом болтать и шалить со своими приятельницами, с бедовой Шуазель, с сестрами Конфлян и со своей серенькой кошечкой Гриз-Серкою, надевая ей иногда на ножики ореховые скорлупы.

Девочка продолжала вести свои «мемуары», по вечерам беседовать со своим кумиром Рошшуар вплоть до самой смерти последней. С ее смертью Елена прекратила свои «мемуары».

Но девочка скоро превратилась в подростка, а из подростка, как из бутона роза, скоро вырастает и девушка. И Елена скоро стала девушкой, стала выезжать с подругами, их матерями и тетками на вечера, куда приглашались, конечно, молодые кавалеры. Девушки стали уж, как водится, болтать и о кавалерах. И Елену заметили в «большом свете».

Да и нельзя было не заметить. Еще когда она кончала за монастырскими стенами свои полудетские «мемуары», слух о ее красоте и ее знатном имени, о ее богатстве уже успел перескочить через монастырские стены.

Хорошенькое, выразительное личико Елены Масальской стало сильно притягивать взоры золотой молодежи из высшего света, а знатность имени и в особенности огромные богатства начинали кружить головы маменек и тетушек этой великосветской молодежи.

Герцогини Мортмар и Шатильон, равно Шателэ, Шуазель и другие знатные дамы, дочери и племянницы которых были подружками Елены, стали часто ее вывозить с ними в свет. Не одна заботливая маменька, мечтавшая хорошо пристроить своего сынка, бросала взоры на юную польку и уставляла свои батареи, чтоб атаковать и взять живою в плен нашу героиню.

Ловкая полечка была сама не промах и скоро заметила эти подходы. Но умненькая и осторожная, как лисичка в виду охотников, она ничем не выдавала себя. Она вперед все обдумала и рассчитала. Она лучше всех знала слабость характера своего дяди и относительно своего замужества должна была более всего полагаться на свой ум и такт. За нее некому было думать. Недаром госпожа Жофрен в письмах к Станиславу-Августу называла виленского епископа «ребенком» во многих отношениях.

Объявилось разом два претендента на руку и богатства княжны Елены. Первым был герцог д'Эльбеф, принц Видемон, второй сын графини де Брионн, урожденной Роган-Рошфор, и графа Шарля-Луи Лотарингского. Хотя знатность молодого принца была блестяща, однако состояние его было довольно скудное, и потому женитьба на богатой наследнице была более чем желательна: она не давала спать его маменьке. Графиня де Брионн, закадычный друг герцога Шуазеля, видела Елену в Шантлу, куда ее брали на свадьбу ее приятельницы, двенадцатилетней Шуазель, в качестве почетной подружки юной невесты. Когда графиня Брионн воротилась из Шантлу со свадьбы Шуазель в Париж, она наитщательнейшим образом осведомилась, скорее разнюхала все о юной польке, о ее состоянии, настоящем и предстоящем, которое должно было достаться Елене по смерти ее бездетного дяди, князя-епископа. Она не забыла, что маленькая польская княжна в «мемуарах» своих упомянула графиню Рошер как друга своего дяди. А эта госпожа и ее друг маркиз Мирабо, отец славного трибуна, маркиза Оноре-Рикети Мирабо фигурировали в качестве завсегдатаев салона графини де Брионн. Маркиз Мирабо, как это знали все, связан был тесною дружбой с виленским епископом, поддерживал с ним постоянную переписку, и потому не было ничего легче графине получить через него желательные сведения.

В этом маленьком кружке и соткали матримониальный заговор против Елены. Первым застрельщиком в этой охоте за маленьким красным зверьком, за хорошенькой польской лисичкой, должен был явиться маркиз Мирабо. Он должен был перед началом стрельбы закинуть удочку в рыбный пруд дяди Елены, написать соглядатайское письмо виленскому епископу относительно предположенного сватовства.

Но как обойтись без свахи, без специального мастера этих дел? А такого мастера знал весь великосветский Париж. Это была госпожа де Пэльи, о которой впоследствии знаменитый трибун Мирабо писал: «У этой женщины ум пятисот тысяч демонов или ангелов, как кому нравится, но она одинаково опасна как своей красотой, так и своим умом, глубоко лукавым».

Через Мирабо-отца эта лукавая женщина втерлась в общество графини Брионн, мечтавшей о маленькой польке, и ее старой тетки, принцессы де Линь-Люксембург. В обществе тихонько ее называли «черною курицей», и она была в восторге, что на ее долю выпала роль свахи или главного загонщика в охоте за богатой и хорошенькой польской лисичкой. Ей страстно хотелось подслужиться таким важным особам, как графиня Брионн и принцесса де Линь-Люксембург. Умная и лукавая «черная курица» к тому же отлично владела пером, и в обществе говорили о ее письмах как об «образцах чувства и грации», а историограф Елены Люсьен Перей прибавляет еще «как образцы меры и тонкости».