Даниил Мордовцев - Вельможная панна. Т. 1

Екатерина встретила Станислава-Августа на палубе «Днепра».

– Имею счастие приветствовать ваше императорское величество в благополучном шествии вашем, – сказал король и поцеловал руку государыни.

– Я счастлива видеть ваше королевское величество в добром здравии, – сказала со своей стороны Екатерина.

Потемкин молча, церемонно распахнул в приемную каюту двери и пропустил перед собой коронованную пару.

Когда Екатерина уселась на своем обычном кресле и пригласила короля на другое кресло около себя, Потемкин отошел в сторону, как бы показывая вид, что он в присутствии таких высоких персон особа без речей.

Король, слегка наклонившись вперед и изображая собою олицетворенное внимание, ожидал первого слова хозяйки, и между тем оба зорко, но искусно наблюдали за малейшими оттенками выражений на лицах друг друга.

– Как много времени прошло с тех пор, что я не имела удовольствия видеть ваше величество! – с оттенком грусти произнесла Екатерина.

– О, ваше величество, мне кажется, что целая вечность отделяет от меня то блаженное время, когда я имел счастие пользоваться гостеприимством вашего величества! – с жаром проговорил Станислав-Август.

– «Целая вечность!» – улыбнулась императрица. – Ваше величество на целую вечность старите меня, и того старуху.

– О ваше величество! Это только поэтическое усугубление, – пробормотал смущенный король, – ваше величество почти не изменились.

– Нет, ваше величество, время старит и мрамор, – со вздохом произнесла императрица. – Мы же, несущие на себе государственные заботы, свободны в своем времени и в своих поступках менее самого последнего из наших подданных, а это и старит, – со вздохом сказала императрица. – Вот теперь я обязана посетить мое новое маленькое хозяйство…

– «„Маленькое”, – со злобой думал Станислав-Август, – а из моего „хозяйства” целую Белоруссию заграбувала».

– И вот на старости лет, – продолжала императрица, – должна была я предпринять и совершить такой продолжительный и утомительный вояж.

– Но ваше величество счастливит своих подданных.

– Не знаю… Но знаю только одно и чувствую, что устаю под бременем забот.

– Но ваше величество совершили столько великого и славного.

– Не я, но те, кому я отдала мою веру в их силы и таланты и не ошиблась…

И Екатерина взглянула на Потемкина, как бы приглашая его поддержать ее в трудной беседе со своим гостем.

Но Потемкин упорно молчал… Ревность, хотя задним числом, бушевала в нем…

– Я, государыня, не имел этого счастья: мои благие намерения часто разбиваются в прах, – вздохнул король, – и я только плачу за разбитые горшки.

«И за свое легкомыслие», – подумала Екатерина.

– Я столько потерял…

«Да, целую Белоруссию, Галичину, Познань и скоро, быть может, потеряешь и всю Польшу с короной», – снова подумала Екатерина.

– Мои предначертания не всегда понимаются моими подданными, и сеймы срываются.

– Их срывает не голос страны, а одно своевольное слово, «veto», «nie pozwalam», – сказала императрица, распуская и складывая веер.

– Вот хоть бы в вопросах о диссидентах…

– Все зло тут, – перебила его Екатерина, – в недостатке веротерпимости: еврею предоставляется полная свобода исповедовать публично свою религию, а православные терпят гонения… В моей империи все религии находят во мне защиту, хотя бы то были идолопоклонники… Я не говорю о мусульманах, ламаитах, буддистах.

Станислав-Август хотел, казалось, о чем-то просить, но не решался. Екатерина ждала. Ее, видимо, начинал тяготить этот разговор, и она ждала, что Потемкин своим вмешательством облегчит тягостную беседу.

Но Потемкин продолжал упорно молчать…

«Пусть лях до конца сыграет дурака», – злобно думал он.

– Если ваше величество великодушно окажет мне поддержку, – решился наконец король.

– В чем, ваше величество? – вопросительно посмотрела на него Екатерина.

– В отношении пагубного «liberum veto».

– А каким образом?

– Активным вмешательством в действия сеймов.

– Но что скажут другие державы?

– В руках вашего величества ключи от всех европейских кабинетов.

– Но ключи не всегда подходят к замкам, – улыбнулась Екатерина.

– Ключи Австрии, Пруссии, Франции… – начал было король.

Но Екатерина ловким, чисто женским маневром перевела беседу на Крым, Турцию.

Заговорили о последнем крымском хане, Шагине-Гирее.

– Он еще в восемьсот двадцатом году добровольно отрекся от престола, – отвечала императрица на вопрос о нем короля.

– Был ли он представлен вашему величеству?

– Нет… это неудобно… Но я пожаловала его чином гвардии капитана…

«Чем-то тебя пожалую я, когда ты потеряешь престол и корону Пястов?» – подумала Екатерина, глядя на его все еще красивое лицо.

– Он теперь в Крыму, в Бахчисарае? – спросил Станислав-Август.

– Нет, я сначала предоставила ему избрать местожительством Воронеж, а в прошлом году приказала перевести его в Калугу.

– Доволен ли он своим жребием?

– Нет… В своем несчастии он сам виновен: его глупость и тиранство сделали его ненавистным его подданным, ханам и мурзам.

– Ныне подданным вашего величества?

– Да, волею судеб.

– И мудростию вашего величества.

Потемкин демонстративно начал посматривать на часы. Станислав-Август это заметил.

– У вашей светлости часы по петербургскому времени? – любезно спросил он.

– Нет, ваше величество, по личному меридиану моей августейшей повелительницы, – загадочно отвечал «Грицько Нечоса».

– Григорий Александрович называет «меридианом» мой путевой маршрут, с часами которого я должна строго сообразовываться, – поспешила Екатерина загладить прозрачную выходку покорителя Тавриды.

– Сколько же времени ваше величество располагаете пробыть здесь? – спросил король.

– Мой отъезд должен состояться сегодня же, – был ответ.

– О боже! – воскликнул Станислав-Август. – Так скоро!.. А я питал сладкую надежду наслаждаться обществом вашего величества хоть два-три дня.

– Но, ваше величество, я не могу, я должна… я – рабыня моего долга, моего служения государству, – настойчиво говорила императрица.

– Какое несчастье! – искренне горевал последний король злополучной страны. – Какое несчастье!.. А я льстил себя мечтой достойно принять у себя великую царицу Севера… О мой бог!.. Но, ваше величество, осчастливьте меня и мой двор благосклонным принятием моего нижайшего предложения откушать у меня завтра… только откушать!

А сам думал: «Зачем же тратился даром? Увы! Пропали мои три миллиона… Бедная, бедная Польша!..»

Но императрица оставалась непреклонна.

С болью в сердце, скрывая унижение, свою обиду, унося с собой горький стыд перед своей страной, стыд перед целой Европой, последний король несчастной страны вынужден был откланяться.