Николай Алексеев-Кунгурцев - Лжецаревич

Он казался задумчивым. Рой воспоминаний о пережитой любви наполнял его мозг. Ему было грустно, но эта грусть была нежна, как весенний лепесток; это не была гнетущая, отчаянная скорбь земная, «ночь души», знакомая ему прежде, это была дочь неба, светлая, чистая, как та слеза, которая готова была упасть с его глаз; все горькое, мрачное, что дала любовь, было забыто, все, что заставляло некогда замирать от счастья сердце — вспомнилось. Он снова жил в радостном прошлом, часы ли, мгновенья ли — не все ли равно?

Разве психическую жизнь человека можно измерять периодами времени? Бывают мгновенья — равные часам, бывают часы — равные мгновеньям.

Полумрак наполнял сад. Наступало молчание ночи, лишь изредка с вершины дерева все тише и тише доносился замирающий голосок какой-нибудь птички. Шедший медленно Павел Степанович вдруг остановился: бесплотный образ любимой женщины принял форму: это она — боярин готов был поклясться — сидела на скамье невдалеке от него.

Он узнал ее бледное личико со строгим профилем. Даже голова была так же несколько закинута назад, как она имела привычку. Боярин сделал несколько быстрых шагов, сидевшая повернула голову — и очарование исчезло: в ней не было ни малейшего сходства с тою женщиной, о которой думал Павел Степанович. Это была Лизбета.

Боярин понял, что он обманут сумраком, тяжело вздохнул и подошел к панне.

Лизбета вздрогнула, когда увидела перед собой Белого-Туренина.

«Я не искала… Сам пришел… Будь что будет — судьба!» — подумала она.

— Что, панночка, испугал я тебя? — спросил Павел Степанович, опускаясь рядом с нею на скамью.

Девушка так волновалась, что ответила не сразу.

— Нет.

— А мне показалось, что ты вздрогнула маленько.

— Это так — от сырости, да и прохладно.

Она смущенно мяла в руках бахрому платка, накинутого на плечи. Все, что собиралась она сказать боярину, вылетело у нее из головы; вместо того какой-то хаос мыслей наполнял ее мозг. Ей хотелось говорить, но слова не находились, и она молчала, и негодовала на себя за это молчание, и боялась, что, вот, сейчас боярин соскучится с нею сидеть и уйдет, и тогда уже никогда не придется свершить задуманного: завтра ведь он уже уезжает.

Белому-Туренину было тоже не до разговоров. Прежнее настроение сменилось новым. Когда обманчивый сумрак явил пред ним, а после рассеял образ недавно любимой женщины, боярин пережил в это мгновение резкий переход от радостного восхищения к глубокому отчаянию. Незажившая еще сердечная рана открылась и заструилась кровью. Горечь утраты почувствовалась с новою силою.

Занятый невеселыми думами, он почти забыл про Лизбету, когда ее маленькая ручка легла на его плечо.

— Что так грустен, пан боярин?

Павел Степанович поднял опущенную голову и взглянул на панну: что-то новое послышалось ему в ее голосе — так когда-то говорила с ним его «люба».

— Эх, панночка, тяжело на сердце! — вырвалось у него.

— Ты всегда грустишь, пан боярин… Я заметила… У тебя горе было, да?

— Было, — ответил Павел Степанович, поддаваясь ее ласкающему голосу. — Было, — повторил он. — Али с радости седина-то в бороде проблеснула?

— Да, я всегда удивлялась. Такой молодой, и уж проседь.

— Мало жил — много пережил, — сказал Павел Степанович и опустил голову.

— Пан боярин! — помолчав, заговорила Лизбета слегка дрожащим от волнения голосом. — Говорят, что горе, если им поделиться с… другом или так — с добрым человеком, легче становится… Правда ль, не знаю… Верно, правда… Поделись со мной своим горем — может, тебе легче станет!

Последние слова девушка выговорила быстро, с просьбою в голосе.

Боярин слегка улыбнулся.

— Чистая ты душа, панночка, — ласково сказал он. — Хорошая ты… Спасибо тебе, что пожалела меня. Уж если делиться с кем, так с тобой. Тяжело вспоминать, но будь по-твоему — скажу тебе про мое горе-злосчастье, про судьбину горькую. Завтра вот я уеду отсюда, и никогда мы, быть может, не свидимся. Перед тобой жизнь целая впереди. Много в жизни всяких бед и напастей бывает. Когда придется и тебе переживать черные дни — кому таких дней переживать не случается? — тогда ты вспомяни речь мою, которую я сейчас поведу, и подумай, что и еще горше твоего бывает… Может, от этого тебе и легче станет в ту пору.

Боярин замолк ненадолго, собираясь с мыслями. Лизбета, вся пылающая, не спускала глаз с его лица. Она видела, как глубокая морщина прорезалась на лбу боярина, как он сразу точно постарел и осунулся.

— Недавно все это было, панночка. — Тихо начал Белый-Туренин. — Года не минуло, а вон я с той поры поседеть успел… Удалой был я молодец, огневой! На медведя один на один шел, потехи ради, не труслив был и в бою. Ну и задумали посадить на цепь паренька — женил меня отец.

— Как! Ты женат? — воскликнула Лизбета.

— Да… — ответил боярин, не замечая, что его слушательница вдруг вся как-то опустилась, сжалась под бременем непосильной тяжести.

— Так вот, женили меня, — продолжал Павел Степанович.

Девушка перебила его.

— Жена жива?

— Жива, должно быть.

— Скучаешь по ней?

— Скучаю? Вспомню — сердце от злобы загорается! — почти вскричал боярин, и в глазах его мелькнул огонек.

— Так ты не любишь жены своей? А? — промолвила панна, и голосок ее дрогнул от радости.

— Татарина больше люблю, чем ее. Но это после сталось. Сперва жизнь наша с нею текла мирно и ладно. До той поры, пока не повстречался я… с Кэтти…

Голос боярина задрожал.

— Как? С Кэтти?

— Да… По-нашему, по-русски то есть, да и по-польски, это будет Катерина. Иноземка она была, немка аглицкая из Лунда города [3] Лунд — Лондон. . Как судьба меня с нею свела, о том долго говорить, да и к чему, одно скажу, полюбилась она мне так, что дороже ее никого и ничего на свете белом для меня не стало. Полюбился и я ей… Панночка! Не знаешь ты еще, что такое значит любовь эта самая!

«Ой, знаю, милый, знаю!» — хотелось крикнуть Лизбете, но она удержалась.

— Смеялся я прежде, думал, любовь такую вот между парнем и девушкой люди измыслили. Ну, а спознался с нею, с любовью, иное заговорил. Захватит она тебя, закружит, завертит, не вырвешься, да и не будет охоты вырываться, потому только через нее и счастье спознаешь. Кроется в ней и скорбь-тоска, ну да о том не подумаешь. Счастлив был я, панночка! Быть нельзя счастливее… Зато потом тяжелей еще горе показалось, когда наступило оно после счастья такого разом, без подготовки, налетело, обрушилось громом.

Боярин внезапно оборвал речь.

Лизбета заметила слезы на его ресницах. Она дала ему несколько оправиться от волнения и спросила:

— А где же теперь Катерина?

Белый-Туренин поднял руку к небу.

— Там! — глухо проговорил он. — Извела жена, погубила. Тоже из-за любви сделала…