Николай Алексеев-Кунгурцев - Лжецаревич

Он заговорил не торопясь, не упуская ничего, что могло бы послужить ему на пользу, обходя или разбивая все, что было против него. Он умел красноречиво говорить. Начав с того, какая скромная доля ждет Марину, если она, отвергнув царевича, выйдет замуж за какого-нибудь пана, он постепенно перешел к блеску жизни русской царицы. Он сопоставил две противоположные жизни: скромное, почти мещанское существование пана-помещика и роскошный быт московского царя.

Снова перед Мариной проходили картины, сменяя одна другую, то тусклые, бледные, то полные блеска, величия, роскоши, едва доступной воображению; снова красавица колебалась. Те думы, которые посетили ее в тишине полутемной спальни, начинали ей казаться смешными и детскими.

Потом иезуит перешел на другую почву.

Он представил Марину носительницей света в варварскую страну, изобразил миссионершей, взявшей на себя тяжелый подвиг — обратить к истинной вере миллионы еретиков.

Красавица слушала его в глубокой задумчивости. Пани Мнишкова изредка подкрепляла патера одобрительными восклицаниями, всплескивала руками и делала восхищенное лицо, когда иезуит рисовал блеск царского двора, благоговейно складывала руки, когда отец Андрей изображал Марину чуть ли не святою.

— Итак, дочь моя! — закончил он, вставая и смотря на Марину блестящим взглядом: — Примешь ли ты теперь ту высокую долю, которая выпадает тебе? Примешь ли ты на себя видимую славу и честь русской царицы и невидимые великие тяготы, которые возложит на тебя святая церковь, как на свою возлюбленную дочь. Откажешься ли ты от высокого подвига послужить, быть может, пострадать ad majorem Dei gloriam? [8] Для вящей славы Бога.

— Да! — ответила Марина, и глаза ее сверкнули фанатическим блеском.

В чем колебалась Марина-девушка, на то решилась без колебаний Марина-католичка.

Недаром пан Юрий радовался согласию дочери на брак с «царевичем»: все ожидаемые выгоды он получил, пока, впрочем, только на бумаге. Едва лишь он заикнулся Димитрию, что нужно было бы заключить какие-нибудь условия, чтобы царь будущий знал, что он должен дать, Мнишек и его невеста получить, царевич согласился и просил его составить следуемую бумагу, обещаясь подписать ее беспрекословно. И Мнишек составил.

Бумага эта сохранилась и свидетельствует об алчности пана воеводы. Она написана по-польски рукою самого Мнишка и переведена на русский язык. Она скреплена двумя подписями царевича: «Dmitr Carewicz» и «Царевич Димитрий». В ней будуший царь, откладывая бракосочетание до вступления на престол, обязывался выдать перед свадьбой немедленно пану Юрию миллион злотых [9] Около 1 400 000 рублей. и прислать для невесты драгоценности из «Московской казны», просить согласия на брак у Сигизмунда, известив его торжественным посольством, отдать в полное распоряжение Марины «два великие государства» — Новгород и Псков со всем уездами и пригородами, предоставить ей свободу держаться католической веры, «которую и мы сами приняли с твердым намерением ввести ее во всем Государстве Московском; в случае же неисполнения обязательств в течение года — развестись с Мариной».

Эту запись Юрий Мнишек взял в конце мая [10] 25 мая 1604 года. , а в половине июня ему уже и этого показалось мало, и Димитрий выдал новое обязательство [11] 12 июня 1604 года. , дополнительное, по которому пан Юрий получал в наследственное владение два княжества — Смоленское и Северское. Заручившись такими обещаниями, Мнишек вовсе не желал медлить и торопил своего будущего зятя приступать к решительным действиям. Димитрий, однако, не торопился и только в конце лета порешил выступать. Перед выступлением он сделал смотр своему войску.

Был ясный августовский день. Легкий ветер развевал знамена и заставлял трепетать перья на шлемах. Димитрий в латах и шлеме объезжал войско. Он был задумчив. Воинский наряд более всего шел к нему, и «царевич» выглядел почти красивым.

Сердце Димитрия тревожно билось. Он сознавал, что до сих пор был только праздник, теперь наступали будни, время работы. Каковы-то эти будни окажутся? Лучше было не начинать, чем начать и не добиться: он уже привык к почету и власти; отказаться от этого — равнялось смерти. Но можно ли надеяться? У Бориса сотни тысяч воинов, а у него… И он окинул взглядом свое войско.

Вон хоругви панов. У всякого своя хоругвь, свой полк. Тут есть и «крылатые» гусары, и копейщики, и полки, устроенные по-казацки, и латники. Вон хоругвь Мнишка — тут начальствует сын пана Юрия — вон Дворжицкий, Фредро, Неборский. Это — цвет войска, надежда Димитрия. Дальше серая масса — это сброд, иногда небесполезный, чаще вредящий.

«Голь! — презрительно подумал Димитрий и попробовал приблизительно определить численность годного войска: полоса нарядных, хорошо вооруженных воинов почти тонула в массе голытьбы. — Дай Бог, чтобы набралось тысяч десять, — подумал Димитрий и тяжело вздохнул. — А там сотни тысяч. Э! Что думать!»

Он постарался ободриться.

В поле стояла глубокая тишина. Казалось, эта масса людей и коней окаменела, так она была неподвижна.

— Молодцы! — крикнул Димитрий, остановив коня.

— Виват, царевич! — вырвалось из тысяч уст.

И опять все смолкло. Этот возглас был для царевича лучшим лекарством.

«Э! С такими людьми можно дел натворить!» — подумал он, весело улыбнулся и тихо тронул коня.

— Ба! И ты тут?! Вот, не ждал! — воскликнул Димитрий, поравнявшись с одним из воинов.

На него из-под шлема смотрело угрюмо, почти злобно, красивое молодое лицо Станислава Щерблитовского.

— Не сердишься, значит, за мазурку? Ну, молодец! Служи хорошо, я тебя не забуду, — сказал царевич, отъезжая.

Пан Станислав проводил его недобрым взглядом и мрачно усмехнулся.

— Уж я-то тебе послужу! — пробормотал он сквозь стиснутые зубы.

Царевич в это время всматривался в лицо одного воина. Он положительно где-то его видел, но где — не мог припомнить.

— Где мы с тобой встречались? — спросил царевич воина.

Тот покачал головой.

— Нигде, царевич! Я тебя, конечно, видал, но ты меня — вряд ли: я недавно и сюда-то приехал.

— Нет, я тебя видел, — убежденно проговорил Димитрий и на мгновение задумался.

И в это время ему представилась лунная зимняя ночь, вой волков, двое путников, шум побоища.

— А! Вспомнил! — воскликнул он. — Не диво, что ты меня не помнишь — я видел тебя полумертвым. Не знаешь, жив ли боярин Белый-Туренин?

Спрашиваемый с удивлением смотрел на «царевича». Откуда он знает и его, и боярина?

— Да, жив и здоров, — ответил он.

— Увидишь, поклонись ему от… путевого товарища! — с улыбкой проговорил царевич и отъехал.

«Вряд ли скоро я увижу боярина!» — подумал Максим Сергеевич — это был он.