Николай Алексеев-Кунгурцев - Лжецаревич

Самозванец медлил с приступом. Он приложил все усилия, чтобы заставить город мирно сдаться, послал к Басманову бояр-изменников, суля ему всякие милости, если он сдастся, но военачальник Бориса оставался непреклонным.

Войско Басманова состояло всего из пятисот стрельцов, но на него воевода мог надеяться, потому что, едва мятеж начал зарождаться, он сумел разыскать мятежников и предал их лютой казни; это отбило у всех охоту роптать и возмущаться, все волей-неволей дружно стали грудью за Бориса, потому что малейший признак недоброжелательства царю Борису влек за собою жестокую смерть.

Видя непреклонность Басманова, самозванец решился на приступ.

Был серый ноябрьский день. Моросил мелкий дождь, и вся окрестность Новгорода-Северского была подернута будто дымкой. Сквозь эту дымку смутно виднелись темные, то неподвижные, то быстро перебегающие фигуры стрельцов на стенах городка, желтели языки огоньков зажженных фитилей. Внизу, саженях в полутораста от крепости, страшной более мужеством ее защитников, чем деревянными стенами, серела сплошная масса войска Лжецаревича.

Как не похожа была эта рать на ту блестящую, воинственно настроенную, которой несколько месяцев тому назад, в ясный летний день, делал смотр «царевич»! Все краски будто потускнели; медь и сталь шеломов уже не горела жаром золота и серебра, и перья, тогда гордо развевавшиеся, размокли и прилипли к навершью [13] Навершье — остроконечная тулья шлема. .

Не те и лица у польских воинов: угрюмые, почти озлобленные, они мало напоминают былые веселые мужественные физиономии. Этот «проклятый городишко», как называли раздраженные ляхи город, который хотели теперь взять приступом, был для всех этих панов чем-то вроде тумака после роскошного пира.

Им всем так хотелось поскорее быть в Москве, о богатстве которой они много наслышались, так хотелось поглядеть на голубоглазых, чернобровых затворниц-москалек, так хотелось засесть за веселый пир в блещущих золотом покоях московского царя и, в качестве царских сподвижников, дать полный простор для разгула всем своим мелким страстишкам — и вдруг такая неприятная задержка в виде какой-то жалкой крепостицы с сотнею-другою бородатых москалей! Было отчего раздражаться павам!

Если бы еще предстоял полевой бой — ну, тогда это было бы еще полгоря: почему не потешиться битвой для развлеченья? Ведь их легкая, хорошо обученная конница непременно смяла бы тяжелые толпы московцев. Бой был бы недолог, и ляхам приходилось бы только пожинать плоды легкой победы. Но тут иное дело. Во-первых, предстоял бой, где действовать на конях было невозможно, а лях на земле и тот же лях на коне были совершенно разными воинами. Во-вторых, хорошо еще если дело окончится одним приступом, а если приступ не удастся? Потянется долгая, утомительная, скучная осада, придется дрожать от холода и мокнуть в шалашах, терпеть лишения — что могло быть в этом привлекательного?

Построилось войско совсем в ином порядке, чем на смотре: теперь впереди находилась «мужичья», как называли поляки, толпа, позади — польская конница и казаки.

«Мужичья» толпа не вполне заслуживала это название. Правда, главную массу ее составляли холопы-лапотники и даже босяки, но немало было в ней и людей иных сословий.

Вон, например, впереди виднеется конная фигура молодого красавца, по-видимому, боярина; рядом с ним другой всадник, одетый попроще, должно быть, его холоп. Боярин не только не гнушается стоять бок о бок с «сермяжными людишками», но даже намерен идти на приступ именно в их рядах, а не в числе чванных ляхов и знатных русских изменников.

— Фомка, — говорит он холопу, — пора, пожалуй, спешиться: сейчас, надо думать, пойдем на приступ.

— А что ж, боярин, спешимся, — отвечает холоп.

И фигуры спрянувших с седла боярина и его слуги пропадают в массе люда.

«Серяки» топчутся на месте, глухо гудят. Слышатся отдельные выкрики.

— Уж мы пойдем ломить за нашего Димитрия Иваныча! Во! — потрясая дубинкой, кричит какой-нибудь босоногий ражий детина в продранном кафтане.

— Одно слово — горой! Не выдадим! — поддерживает его стоящий рядом с ним тщедушный мужичок с грязной жидкой бороденкой.

Ряды панов и казаков довольно тихи: там разговаривают сдержаннее.

— И какой дьявол заставил меня идти в этот проклятый поход! — ворчит себе под нос пан Чевашевский. — Проливать кровь за какого-то бродягу и за это получить, быть может, только знатный кукиш! Черт бы побрал и царевича, и всех москалей!

— Ну, ты, пан, полагаю, немного крови прольешь, — насмешливо замечает ему стоящий рядом с ним Станислав Щерблитовский.

— Ого! Видно, ты меня еще не видал в битве, мальчик! Я — зверь, я — лев!

— В битве тебя, правда, не видал, но храбрость твою испытывал. Может быть, ты и зверь, только не лев. Знаешь, ведь и зайцы — тоже звери, — усмехаясь, говорит Щерблитовский.

— Дерзкий, глупый мальчишка! Жаль, что теперь нельзя, а то бы ты отведал моей сабли!

— Что ж? Можно ведь и потом. А? Что ты на это скажешь?

Но Чевашевский будто не слышал его и смотрел в сторону злобно сверкавшими глазами.

— Погоди! Уж я тебе отплачу! Выберу время! — шептал он.

Вдруг разом дрогнула и замерла вся рать Лжецаревича. Тихо, ни звука.

— Вперед! — раздался громкий возглас самозванца.

— Вперед! — подхватили отдельные голоса.

— Заиграли трубы.

«Мужичья» толпа всколыхнулась. Сперва выбежали из рядов мелкие кучки людей, потом вся масса «серячков» с криком, воем, размахивая оружием, таща осадные лестницы, понеслась, как лавина, к городку.

Паны и казаки спешились, готовясь к бою.

Крепость молчит, будто там все вымерли.

Ближе, ближе нестройные толпы осаждающих. Вот уже до стен осталось не более десятка сажен.

Блеснули и опустились огоньки фитилей. Грянули пушки, протрещали пищали. Городок ожил и уже не хотел смолкать. Новый и новый залп. Пули жужжат, и ядра прыгают среди толпы «серяков» в кровавом месиве.

А толпа уже не бежит к стенам. Она оглушена, она растерялась.

— Бьют! Бьют! — несвязно бормочет ражий парень, недавно воинственно размахивавший дубиной.

— Назад, что ль? — выпуча глаза, испуганно шепчет мужичок с бороденкой.

И сколько нашлось таких ражих парней и мужиков с бороденкой! И вся толпа мнется на месте.

А ядра опустошают ряды, пули больше прежнего посвистывают.

— Что ж стали? К стенам! — кричит тот самый боярин, который виднелся впереди «мужичьей» толпы, и, выхватив из рук только что убитого ратника лестницу, бежит, волоча ее за собой, к городку.

Следом за ним неизменный холоп. Едва пробежали они несколько шагов, и к ним прибавился десяток смельчаков, там новый десяток, там сотня.