Николай Алексеев-Кунгурцев - Лжецаревич

«Царь ведь… Его воля…» — думали они. Вино лилось рекой. Пожалуй, никогда ни прежде, ни после царствования Лжедимитрия не выпивалось столько вина в Москве, как в это время. Ляхи умели попить, умели попить и русские, не отставал ни от тех, ни от других и Лжецарь.

Польская музыка, гремевшая во время пира, только что перестала играть. Слышен был гул голосов, смех, громкие шутки. Царский пир превращался в оргию.

— Что за обычай у вас, у москалей, прятать женщин? То ли дело, если б на этом пире да были красотки! — громко сказал какой-то изрядно захмелевший лях.

— Твоя правда! Было б повеселей, — поддержали его товарищи.

— Царь! Прикажи привести женщин, — нагло заметил первый поляк.

Димитрий был изрядно захмелевши. Его лицо покраснело и лоснилось, тусклые глаза оживились.

— А что ж! Отчего же и не позвать. Гей! Кто-нибудь! Приведите сюда женщин — ну, там жен купеческих либо опальных бояр… Живо! А мне… Ксению! — крикнул пьяным голосом Лжецарь.

— Царь, царь! Не дело ты затеял, — сказал сидевший неподалеку от него Белый-Туренин.

— Да! Не гоже! — поддержал его Петр Басманов. Бояре глухо роптали.

— А ну вас! Все в советники лезут! Живо исполнить, что я сказал! — крикнул Лжедимитрий и стукнул кулаком по столу.

Павел Степанович только пожал плечами и тяжело вздохнул.

Скоро в палату робко вошла толпа женщин, бледных, дрожащих, испуганных.

— А-а! К нам, москальки-красавицы! Будем вино пить… Авось, вы нас полюбите. Садитесь, — заговорили поляки и загремели скамьями.

Женщины покорно сели рядом с панами. У многих из них на глазах блестели слезы.

— А где… моя? — спросил Лжецарь. — А-а! Вот она! И он поднял глаза на стоявшую перед ним с опущенною головой Ксению.

— Дай взглянуть на тебя, красавица… — пробормотал Лжедимитрий.

Ксения не поднимала головы.

Один из бояр-приспешников, хмельной, взял ее за подбородок и повернул лицо царевны к самозванцу.

— А? Какова девка, хе-хе? — пробурчал он.

Яркая краска залила щеки царевны.

— Не смей! Не смей! Холоп! — крикнула она не своим голосом, потом повернулась к самозванцу: — Убей лучше!.. Зачем мучишь?..

Лжецарь побледнел. Хмель как будто разом соскочил с него.

Боярин залился пьяным смехом.

— Хе-хе! Осерчала! Дай я тебя приласкаю!

И он снова поднес грязную ладонь к ее лицу. В глазах самозванца сверкнул гнев.

— Прочь, раб подлый! — с силою оттолкнув пьяного нахала, крикнул он, потом поднялся и низко поклонился Ксении.

— Прости, царевна! — тихо сказал он и тотчас же отдал приказ: — Увести!

После с угрюмым лицом опустился он на свое место. Он окинул взглядом пиршество. Пьяные, красные лица панов, бледные дрожащие женщины… Хохот и слезы… Остатки разлитого вина на скатерти… Шум, гам…

Точно судорога прошла по его лицу.

— Отправить по домам женщин! — прозвенел его голос.

— Э! Царь! Что так скоро? Мы… — начал какой-то пан.

— Молчать! — прокатился грозный окрик Лжецаря. — Пир кончен!

И он поднялся из-за стола при общем безмолвии.

Смеркается.

Бледная и задумчивая девушка одна в низкой душной палате. Кто бы узнал в ней царевну Ксению! Но она все же прекрасна, как и в счастливые дни, пожалуй, даже еще прекраснее, чем тогда. Горе согнало с ее щек яркий румянец, но бледность делает красоту ее возвышеннее, большие глаза, обведенные синеватым кольцом, кажутся от этого еще больше, а слезы сообщают взгляду неотразимую прелесть.

Душа Ксении полна горем, почти отчаянием.

— Господи! Смерти, только смерти прошу я у тебя! — шепчут ее побледневшие губы.

Но, чу! Кто идет? Шум шагов все близится. Может быть, идущие несут ей смерть? Хоть бы так!

И несчастная царевна почти радостно крестится.

Широко распахнулись, двери. Два немецких рейтера стали по бокам в проходе и замерли, держа перед собою алебарды.

Тихие шаги, звон алебард во время отдания чести, и входит… — царевна не верит глазам — входит он, новый царь.

Двери бесшумно затворились за ним.

Царевна не встала, не шевельнулась, только смотрит на него полуиспуганно, полуизумленно.

— Царевна, прости… я виноват перед тобою, — тихо проговорил Лжецарь, низко кланяясь.

В его голосе слышатся мягкие нотки. Странно действует на Ксению этот мягкий, ласковый голос. Она столько видела за последнее время унижений, оскорблений, столько выстрадала… И ни одного, ни одного сочувственного слова! Удивительно ли, что голос самозванца заставил сильнее забиться ее сердце? Она плачет. Но это уже не прежние слезы отчаяния, это — облегчающие слезы.

Он сел рядом с нею на скамью, взял ее руку. Ксения хочет отдернуть руку — ведь это он, убийца ее матери, брата, похититель престола — и не может, у ней сил не хватает. «Ласки, ласки! — дрожит в ее сердце какой-то неведомый голос. — Хоть от кого, хоть от зверя!»

Снова ласкающий, берущий за сердце голос:

— Ты плачешь, царевна? Ты страдаешь? Я — виновник? Да? Клянешь меня? Прости! Я не так виновен. Можно все исправить.

«Верни мне мать, брата, злодей!» — хочет крикнуть Ксения и не кричит, а шепчет: «Бог тебе судья!»

— Царевна! Твой отец, подобно мне, поднялся из ничтожества на высоту и был хорошим царем. Отец твой многое сделал — я превзойду его! Царевна! У меня в голове таятся великие думы. Мой путь будет труден, и мне нужно добрую пособницу. Ксения! Раздели со мной мои труды, мои великие печали и великие радости, будь мне женой.

Царевна изумленно взглянула на него.

— Быть может, ты слышала, что я хотел жениться на полячке Марине. Гордая, умная, она казалась мне подходящей женой для царя, но и только — сердце мое не лежало к ней. И вот я увидел тебя. Я давно слышал о твоей красоте, но ты превзошла всякие мои ожидания, не раз слышал я и о твоем уме… Я полюбил тебя, Ксения, с первого взгляда! Что мне Марина! Я не женюсь на ней, хоть пусть Сигизмунд объявит мне войну… Ксения! Знаешь ли ты, что такое любовь?

И он заговорил о любви, — какое это блаженство, какое страдание. Голос его то повышался, то замирал до шепота.

Царевна молча слушала его, прикрыв лицо одною рукой — другую держал самозванец. Она слушала, и сердце ее трепетно билось. Да, она знала, что такое любовь. Она испытала ее муки, ее блаженство. Образ юного умершего королевича, ангела и лицом и душою, предстал перед нею. Эта любовь была единственным светлым пятном на унылом фоне ее затворнической жизни. Но свет мелькнул и погас. За ним была сплошная тьма.

А речь самозванца становилась все оживленнее, он все крепче жал ее руку.

Ей было приятно и от слов любви, и от этого пожатия. Какая-то истома, нега охватывала ее. Сердце билось неровно, и что-то в глубине души настойчиво требовало: «Счастья! Счастья!»