Николай Алексеев-Кунгурцев - Игра судьбы

— А вам зачем знать? — отделался Илья и пригрозил мещанину: — И ты молчи!

— Слушаю! — ответил тот. — Пока мы в твоей полной воле.

Маша хотя и радовалась своему близкому освобождению, и кидала благодарные взгляды на Илью, но в конце концов ею овладело смутное беспокойство: Сидоров был какой-то странный, принес деньги, точно они ему с неба свалились. Потом этот Ермолай Тимофеевич, который исполняет малейшее желание Сидорова и в то же время зорко следит за ним.

— Ильюша! Скажи, голубчик, по правде, как это ты устроил? Не таись! — вымолвила она просительно.

Что-то дрогнуло в лице подмастерья.

— Просишь? Меня просишь, родная? — заговорил он ласкающим полушепотом и тяжело дыша. — Будь по-твоему, скажу все… Да, все. Терять-то мне теперь уже нечего. Слушайте же, что будет говорить Илюшка Жгут! Люба была мне ты, Мария Маркиановна, во, как люба! Я бы за тебя жизнь был рад отдать. А ты на меня смотреть не хотела, по офицерику вздыхала, примечал я. Бог с тобою, и я тебе не в укор это: сердцу-то ведь не прикажешь. И на офицера не злюсь, он тоже не виноват, что приглянулся. А только мне было тяжело, правду сказать. Вытерпел. А вот одно снести не мог, чтобы твой барин тебя взял в… свой дом. Не выдержала душа. Лучше самому в неволю, да тебе бы на волю. Барин твой захотел за тебя, Мария Маркиановна, триста рублей, ну я их и добыл. Больше добыл: сто рублей тебе на приданое. Вспоминай только меня порой да молись за Илюшку! — Голос его дрогнул. — Э! Довольно толковать, — сказал он, принимая бодрый вид. — Продался я в солдаты. Ермолай Тимофеевич четырех сотен не пожалел.

Маша зарыдала.

— Ильюша! Да что это ты? Да Господь с тобой! Да лучше бы я!.. — заговорила она сквозь рыдания.

Сидоров сурово уставился на нее.

— Что лучше-то? В полюбовницы тебе к князю идти? Нет, уж это, а-ах! Лучше пусть мне лоб забреют. Послужу честно царице, а там в чистую выйду. Мне семьи не оставлять, один я, как перст.

Вокруг слышались аханья и восклицания, Анна Ермиловна вытирала слезы. Один Ермолай Тимофеевич сохранял невозмутимое спокойствие; на его душе было даже отрадно от мысли, что все-таки его сын отвертелся.

Александр Васильевич собирался куда-то уходить, когда ему доложили, что пришел какой-то не то мастеровой, не то мещанин, вообще из подлого звания и настоятельно просит допустить до их милости. Кисельников велел позвать посетителя и немало удивился, когда перед ним предстал Илья Сидоров, Жгут, сопровождаемый известным читателю Ермолаем Тимофеевичем.

Илья казался донельзя расстроенным, и даже его глаза были красны от недавних слез.

— Беда у нас, — вместо приветствия заговорил он прерывистым от волнения голосом. — Наслал Господь испытание.

— Что такое? — с тревогой спросил Кисельников.

— Сразу и не сказать. Вашей милости ведомо, что Прохоровы-то — князя Дудышкина люди. Был князь намедни насчет оброка, увидел Машу и… И хочет ее к себе в дом взять. А известно ведь, для чего он в дом девушек берет.

— Ах, негодяй! — воскликнул Кисельников, вспыхнув от негодования.

— Да это еще не все. Вчера Маркиан Прохорович пошел к нему, слезно просил, в ногах валялся — стоит на своем князь! Ни слезы, ни просьбы не берут. «Она, — говорит, — в моей власти, а если вольной стать хочет, тащи триста рублей за выкуп». Триста — деньги большие; однако я их достал. Больше даже добыл. Продался в рекруты я вот ему, — кивнул Илья в сторону Ермолая Тимофеевича, ждавшего у двери.

— Ай-ай! — вскрикнул Александр Васильевич. — Всю жизнь себе испортил. Отчего ты раньше ко мне не пришел: быть может, я достал бы.

— Жизнь испортил — это верно, да зато хотел. Машеньку от позора спасти. А все же не удалось!

— Не захотел вольную дать?

— Да. А деньги взял.

— Как же так?

— Очень просто. Положил старик перед ним денежки, князь и говорит управителю Никитке: «Вишь, не мог он уплачивать оброка в срок, а в сундуке было припрятано; возьми эти деньги за будущие оброки да за недоимки на пропусках». Маркиан Прохорович ушам не верит. «Да ведь это же, — говорит, — ваше сиятельство, я выкуп принес за дочь. А вы бы вольную приказали изготовить». Князь на это только усмехнуться изволил. «Вольную? — говорит. — Я тебе покажу вольную! И вот тебе мой сказ: если завтра утром твоя дочка у меня не будет, то ее прикажу приводом с будочниками доставить, а тебе будет знатная порка». С тем его и выпроводил.

— А старик что же?

— Да что же он может? Сидит да плачет! — Илья вдруг упал на колени. — Ваша милость! — заговорил он прерывающимся голосом. — Защитите, спасите Машеньку. Вы — барин, супротив вас князь не очень-то посмеет. Укройте Машеньку. Ведь зря девка пропадет. Ваша милость! Хоть я, Илюшка, рекрут закабаленный, однако сердце у меня есть и не может оно вытерпеть этого.

— Я рад сделать все, что могу. Да встань, Илья! А что ты рекрут, так это пустяки: мы за тебя заплатим деньги нанимальщику.

Ермолай Тимофеевич, до сих пор безмолствовавший, вдруг встрепенулся и обрел дар слова.

— Нет уж, барин, как ваша милость желает, а только этак не годится, — заговорил он. — Человек в рекруты продался, свое получил, дни свои, знай, отгуливает, чего же еще? Делу конец. Я и деньги обратно не возьму.

Сидоров, бледный и понурый, тихо сказал:

— В самом деле, ваша милость, я своему слову не порушник. Назвался груздем — полезай в кузов. Нет! Продался, так продался, нечего на попятную. Вы ее-то, Машеньку, спасите. Укройте у себя. Найти князю трудно будет здесь-то.

Кисельников был бы не прочь сделать все, что мог, и приютить у себя девушку, но он жил не в своем доме, и ему надо было посоветоваться с хозяином.

— Не знаешь, Петр Семенович дома? — спросил он Михайлыча, все время толкавшегося в комнате, где происходил разговор, и с недоумением посматривающего то на Илью, то на своего питомца.

— Недавно только встали, — ответил старик. — Наверно, дома.

— Подожди здесь немного. — сказал Илье Кисельников и спустился к Лавишеву.

Тот действительно был дома и в изящном утреннем костюме, утопавший в массе тонких кружев, потягивал из маленькой чашки кофе, перелистывая книжку какого-то французского романа.

— А, Александр! Садись, пей кофе… Или, может быть, рюмку ликера? У меня получен новый, прекраснейший, — встретил он Кисельникова.

— Ой, мне не до кофе. Тут целая история вышла, — сказал Кисельников, садясь, а затем передал рассказ Ильи.

Петр Семенович оказался сыном своего времени.

— Из-за крепостной девки не стоило бы шум поднимать, — проговорил он, поморщившись.

— Она не деревенщина… Ты не думай. Вообще вроде барышни…

— Это все равно. Все же крепостная девка, что ни говори. Товар не ахти какой. Не в ней и дело. А вот что Дудышкина щелконуть надо, так это верно. Дрянь удивительная! У старика оброчного выманил деньги, не сдержал дворянского слова… За это нужно проучить. Пусть твоя хваленая девка укроется в моем доме, тут князь ее не скоро найдет. Воображаю, с какою постною мордой он будет ходить! Право, шутка будет недурна. Вали, брат, вали! Поднесем дулю Дудышкину.