Николай Алексеев-Кунгурцев - Игра судьбы

— Ей-Богу, правда, ломота одолела: просто сил нет. Надо думать, перемене погоды быть. Сегодня полегчало, ну и говорю: «Поедем, Полька, к приятелю!». Вот мы и здесь. Ну как живешь?

— Да так: ни шатко ни валко, ни на сторону. Мавра, скоро ты?!

— Пожалте к столу. Сейчас Андрюшка самовар подаст.

— Давайте закусим, и я с прогулки тоже не прочь. Ты, Мавра, подай варенья побольше малинового: Полинька любит. Ну, Господи, благослови! Подвигайся, Евграф, пропустим по единой травничку, а вот и грибочки.

Кисельников с приятелем выпивали, закусывали и вели бессодержательную беседу, чуть не каждое слово которой было давно знакомо Полиньке. Она не слушала их и сидела со скучающим видом. Все-то одно и то же, день один, как другой… Тоска!

«Будь здесь Саша, тогда иное дело», — мелькнуло у нее.

Эта мысль приходила в голову девушки при каждом приезде в усадьбу капитана, каждый раз заставляла ярче вспыхивать румянец и щемила сердце сладкой грустью.

Раз только во время стариковской беседы девушка вдруг насторожилась и вся обратилась во внимание: заговорили об Александре Васильевиче.

— От сынка нет ли вестей? — спросил Воробьев. Василий Иванович слегка нахмурился и сказал со вздохом:

— Сдается мне, с ним неладно что-то. Сам он ничего не пишет, только, что здоров, да поклоны посылает. А вот Михайлыч мне от себя дал весточку. Пишет бестолково и что-то такое несуразное: будто из-за какой-то девки Сашка с каким-то князьком повздорил.

Ложка, которой Полинька брала варенье, дрогнула в ее руках, лицо заметно побледнело.

— Скажи на милость! С этакой персоной, с князем, и из-за девки!.. — подлил масла в огонь ее отец.

— Да мало того: на поединок с ним вышел и застрелил этого самого князя-то.

— Э-э! За такие дела не похвалят.

— Что говорить. Не знаю, ошалел Сашка, что ли? Непохоже на него. Сдается, Михайлыч что-нибудь напутал.

— Конечно, напутал, — воскликнула каким-то звенящим голосом Полинька, вдруг покраснев до корней волос. — Никогда не поверю, чтобы Саша… Чтобы Александр Васильевич в такие дела… На поединок из-за…

Она замолкла, совершенно смущенная. В глазах блеснули слезы.

— Та-та-та, как взъерепенилась, та-та-та! — не то с недоумением, не то с удивлением сказал ее отец.

Василий Иванович закивал ей с довольным видом.

— Верно, Полинька, верно! Не таков мой Сашка, чтобы из-за какой-то девки человека убивать. Вранье, вранье!

— Однако, так сказать, дыма без огня не бывает, — задумчиво промолвил Воробьев.

— Может, что-нибудь и есть, да совсем иное, — проговорил Кисельников и перевел разговор на какую-то хозяйственную тему.

Для Полиньки беседа стариков потеряла интерес, и она отдалась своим думам. Она была сильно взволнована известием и огорчена; ей было больно, словно ее ударили ножом, в душе царила неясная суета.

«Чтобы он, Саша, сделал такое… И из-за, из-за… этакой! Никогда не поверю! Или он, говоря мне о своей любви, лгал, только сыпал словами, а в душе думал не то? Но ведь это — ужас! Ведь тогда и жить не стоит. Боже мой! Возможно ли это?»

И в ее воображении пронесся образ молодого Кисельникова с его открытым лицом, с ясным взглядом.

«Нет, он мне не лгал, нет… Но ведь сердцу не прикажешь. Может, та-то, питерская, куда лучше меня».

Змея ревности так и ужалила, и шевельнулась жгучая злоба против «той», неведомой, но ненавистной.

«Пустяки! И чего я всполошилась? Придет время, узнаю все», — пыталась успокоить себя Полинька.

Вдруг среди раздумья до нее донеслись слова отца:

— Нет, ты не смейся, Василий Иванович: доподлинно известно, что татарва у границы собирается и уже пошаливать начинает.

— Ну и пусть пошаливают, — лениво цедил Кисельников, уже изрядно хвативший наливки и потому бывший хоть и в благодушнейшем, но сонном состоянии.

— А если они к нам ворвутся?

— Мы их в штыки да в сабли, хе-хе! Вспомним, как немцев били.

— Шути, шути, а как в самом деле случится, тогда, брат, будет поздно. Команд-то у нас в этих местах, кроме гарнизона в Елизаветграде, нигде нет. Им, разбойникам, это и на руку.

— Полно молоть! Не прежние сейчас времена. А вот что спать пора, это верно! — И Кисельников, зевнув, потянулся, после чего, позвав Мавру, приказал ей стлать пуховички.

Старики расположились на покой в спальне Василия Ивановича, а для Полиньки была устроена постель в смежной комнате, куда притащила свою перинку и Мавра, чтобы барышне страшно одной не было.

Вскоре дом погрузился в тишину, среди которой гулко раздавались басистый храп гостя и тонкая фистула хозяина.

Полиньке не спалось. Она закутывалась поплотней в одеяло, нарочно не открывала глаза, но мысли, одна другой назойливее, так и теснились в голове, отгоняя сон. Лишь после долгих усилий она наконец впала в тяжелое забытье, полное смутных сновидений. То ей снился Саша, грустный, бледный, с упреком смотревший на нее, то грезились скуластые татарские физиономии, дико кричавшие, то что-то неопределенное, то страшное до ужаса.

Когда девушка очнулась, начинался рассвет. Все еще спали, кроме неутомимой Мавры, которая уже отправилась хлопотать по хозяйству, чтобы к пробужденью господ все уже было как надо.

«Поспать разве еще? — подумала Полинька и повернулась было на другой бок, но почувствовала, что не заснет. — Не стоит валяться. Встану».

Она начала медленно одеваться. Вечерней смуты как не бывало, на душе было спокойно и ясно.

Утро занималось доброе; загоревшаяся заря кинула розовый отблеск в комнату, и в этом розоватом свете стройная фигура девушки с рассыпавшимися по неприкрытым плечам золотистыми волосами была обворожительно прелестна. Вошедшая Мавра залюбовалась ею.

— Что ты за красоточка, барышня! Тебя бы за принца либо за королевича только и сватать. Что раненько поднялась? Ты бы… — начала было экономка и остановилась с открытым ртом.

Разом вздрогнули и старуха, и девушка: откуда-то издали донесся и потряс воздух какой-то отдаленный раскат грома, за ним — другой, третий — правильными перекатами, сливавшимися в один сплошной гул.

Мавра заахала, крестясь:

— С нами крестная сила! Что это? Да ведь это из пушек в городе палят.

Полинька стала дрожащими пальцами торопливо застегивать платье. Ей вспомнился вчерашний разговор, у нее мелькнула страшная мысль: «Татары!». И она с криком побежала в смежную комнату.

Старики уже проснулись и, переполошенные, поспешно накидывали одежду.

— Василий Иванович! — бормотал весь бледный Воробьев. — Палят… Я тебе говорил… Ах, Боже мой! Да где же мои сапоги?..

Кисельников в одном халате выбежал на крыльцо.

На дворе толпились полуодетые дворовые. Бабы хныкали.

— Ой, батюшка, родименький! Пропали наши головушки! Сейчас казак проскакал, говорил, татары к городу подошли. Тьма их тьмущая… Рыщут всюду, что волки.