Николай Алексеев-Кунгурцев - Игра судьбы

Визирь сделал легкий жест, приглашая ее сесть на диван. Полинька повиновалась. Затем он вдруг отшвырнул чубук кальяна, грузно придвинулся к девушке и потной, жирной рукой взял ее за подбородок. Полинька отшатнулась, вскочила и отбежала. По пути попался второй легкий столик; она схватила его и высоко подняла над головой; прижавшаяся в угол палатки, разъяренная, с блестящими глазами, она была похожа на тигрицу.

— Подойди! Убью! — кричала она по-русски.

Великий визирь вскочил и, взявшись за живот, раскатисто захохотал, что-то часто-часто лопоча по-турецки. Поведение девушки, видимо, забавляло его. Заплывшие глаза его загорались нехорошим, сладострастным огнем. Он медленно, широко расставив руки, направился к ней.

Молодая девушка была прелестна в своем гневе, и ею мог восхититься каждый, в ком течет кровь, а не вода.

Визирь приблизился. Полинька с размаху ударила столиком, но… по пустому пространству: паша вовремя уклонился, а в следующее мгновение сжал ее в своих объятиях, что-то шепча. Полинька, изнемогая, отбивалась.

Вдруг полог приподнялся, и евнух, бледный как смерть, крикнул:

— Москали!

Паша выпустил девушку и, что-то неистово крича, кинулся к выходу.

Едва ли в истории других народов, кроме древних греков и римлян, имеются такие победы, какие приходилось одерживать русским. Нечто эпическое представляло и сражение под Хотином. Двухсот тысячная армия великого визиря была разгромлена, бежала в паническом страхе, бросив лагерь, обоз, артиллерию перед горстью русских, едва ли превышавшей двадцать тысяч человек. Бегство было поголовное, а между тем никто не мог бы сказать, что турки трусы: это — народ безусловно храбрый. А янычары — цвет воинства Эмина-паши — во всем мире славились своей стойкостью. Однако все эти полчища были сломлены железною энергией русских.

Рота, в которой находился Александр Васильевич Кисельников, одною из первых ворвалась во вражеский лагерь.

Трудно было узнать недавнего блестящего петербургского офицера-гвардейца в оборванном, загорелом армейском пехотинце, каким в данное время был Кисельников. Но зато он немало понюхал пороху, жил активной боевой жизнью, был здоров, как никогда, весел и нисколько не жалел об утраченных столичных условиях.

— Господа! — крикнул какой-то прапорщик. — Да ведь это палатки самого паши. Может быть, здесь и гарем; говорили, что он возит с собою. Ура!.. На штурм красавиц!

Юноша ринулся в ставку визиря. За ним кинулись и другие офицеры.

Все вбежали и остановились в смущении перед десятком испуганных женщин.

— Да ведь это наши, русские! — вдруг воскликнула одна из них, и из многих-многих глаз полились слезы счастья.

Кисельников машинально прошел в другую часть палатки.

— Эх, жил-то, черт!.. Ковры, золото… Наши казачки уже все приберут, — бормотал он, осматривая убранство визиревой ставки.

Вдруг он остановился, заметив женщину, бледную, дрожащую, прижавшуюся в углу.

— Господи! Как похожа на Полю! — невольно вырвалось у него.

Женщина вдруг встрепенулась.

— На Полю?.. А?.. Да… Я — Поля… А вы? Ты… Саша?

Молодые люди кинулись друг к другу и замерли безмолвно в объятиях. Полинька рыдала, а он… Он сам не хотел признаться, что слезы падали из его глаз на прокопченный в пороховом дыму кафтан.

За Москвой, в селе Преображенском, у Хапиловского пруда, по ночам бывали таинственные собрания. Слышались слова молитв, плеск воды. Местные жители знали смысл этого явления и говорили:

— Раскольники в свою веру переправляют.

Действительно здесь беспоповцы перекрещивали православных.

Теперь в числе обращаемых была и Дуняша Вострухина. Выглянувший из-за туч бледный месяц озарил ее лицо, мало похожее на живое: в нем было что-то восковое, прозрачное, не от мира сего.

Несчастную окрестили; она беспрекословно подчинилась обряду, равнодушно приняла поздравления с переправлением.

Сергей, как и обещал отцу, доставил сестру на исправленье к старицам. Эти старицы были не кто иные, как старухи беспоповки, жившие в общежитии купца Ковылина.

Сергей уже давно попал в тенета раскольников и жаждал обратить в «истинную веру» и сестру. Дуняшу стали обращать так, что сделали из нее не человека, а куклу, послушную малейшей воле любого. Она умерла духом и даже, вернее, просто впала в идиотизм. Она согласилась и переправиться, и навсегда остаться в общине, за что ее отец сделал соответствующий вклад, чего и добивались беспоповцы.

Вернувшись в Петербург, Свияжский, вопреки своему ожиданию, не нашел там Дуняши; он принялся было за ее розыски, но они не привели ни к чему.

Вострухин на расспросы отвечал нехотя: «В деревне она». И этим ограничивался. Сергей пребывал в Москве, да если бы и был в Петербурге, то от него едва ли возможно было добиться толку.

Проходили недели за неделями, а о Дуняше не было ни слуху ни духу.

Время брало свое; гнетущая тоска Николая Андреевича превращалась в тихую скорбь.

Настал роковой — чумный — 1771 год. Москва вымирала, и чернь производила в ней неистовства. Для принятия необходимых мер и для водворения порядка туда был послан граф Григорий Григорьевич Орлов. В адъютанты к нему был назначен (не без старания отца) Николай Свияжский.

Находясь в Москве, Николай Андреевич услышал, что раскольники беспоповцы беззастенчиво свозят в свои фиктивные «карантины» в Преображенском мало-мальски ценные вещи из домов, где все обитатели вымерли от чумы. Он захотел лично убедиться в этом и стал караулить у так называемого Преображенского кладбища. Однако дозорные у беспоповцев были хороши: все были вовремя предупреждены, и при Свияжском не провезли ничего подозрительного.

Он хотел было уходить, сознав бесполезность ожидания, как вдруг дверь одного из многочисленных карантинных домиков отворилась и выбежала молодая черница-беспоповка в черном сарафане и черном же платке на голове.

— Гуль! Гуль! — крикнула она, сыпля крошки.

Взглянул на нее Николай Андреевич и обомлел: перед ним была Дуняша.

Не сдержался молодой человек и крикнул:

— Дуняшенька! Дуняша!

Она посмотрела на него ничего не выражающим взглядом и бессмысленно рассмеялась.

— Иди домой! Я вот тебе покажу гулек лествицей! — крикнула толстая женщина.

Выражение тупого, животного страха появилось на лице несчастной Дуняши, она вся как-то съежилась и юркнула в дверь карантинного домика.

«Она или не она?» — это осталось для Николая Андреевича никогда не разрешенной загадкой.

На Невском проспекте как-то встретились двое армейцев.

— Назарьев!

— Кисельников! Ты как попал в Питер? И ко мне не заглянул.

— Только что приехал. Хлопочу об отставке. Женюсь, брат.