Эрнест Хемингуэй - Смерть после полудня

Наверное, кому-то покажется, что мы изрядно отклонились от темы боя быков, но я вот что хочу сказать: чем больше знаешь о винах, чем рафинированней твой вкус, тем больше шансов на то, что ты будешь извлекать из вина бесконечное наслаждение; точно так же может расти удовольствие и от корриды, пока она не станет главнейшей мелкой страстишкой в твоей жизни. Вместе с тем человек, выпивающий — не как знаток и ценитель, а именно что выпивающий — стакан вина впервые в жизни, будет знать, нравится это ему или нет, идет ли на пользу, даже если ему неинтересно разбираться во вкусе вина или он вообще лишен такой способности.

Большинство поначалу предпочитает десертные вина, скажем, сотерны из Грава или Барсака, а также игристое, в частности, не слишком сухое шампанское или игристое бургундское благодаря их живописному оформлению, в то время как на более позднем этапе все вышеперечисленное, вероятно, захочется поменять на легкие, но изысканные и полновкусовые винтажи гран крю из Медока, хотя это вино может оказаться в простецкой бутылке без этикетки, пыли или паутины, словом, ничего живописного, лишь безыскусственная гармоничность и легкость вкуса на твоем языке, прохлада во рту, а затем приходит тепло. Так же и в корриде: все начинается с живописности пасео — красочность, сценичность, театральность фаролов и молинет; матадор кладет руку на бычью морду, гладит рога; словом, разыгрывается вся та бесцельная и романтическая чепуха, которую так обожает зритель. Публика рада видеть, что лошади защищены, не надо огорчаться неудобоваримыми картинами, и все эти сцены вызывают рукоплескания. Наконец, когда зритель — благодаря неоднократному опыту — становится заправским ценителем, он начинает требовать искренности и эмоций: подлинных, а не вызванных хитрыми уловками; всегда в цене классика, а также чистота исполнения суэрте. Зритель уже не хочет подслащенности, напротив, предпочитает лошадей без защитных рогожек, чтобы видеть все раны. И чтобы была смерть, а не мучения, на которые теперь обречена лошадь, в то время как слабонервного пожалели. И подобно самому первому глотку вина, ты сразу поймешь, нравится ли тебе такое или нет. В корриде имеются формы на любой вкус, и если она тебе не понравилась, в смысле, целиком, без копания в деталях, то, стадо быть, она не для тебя. Понятное дело, ценителям корриды было бы приятно, если бы те, кому она не по душе, не устраивали бы против нее крестовых походов, не давали бы денег на ее запрет на том основании, что коррида-де их оскорбляет или не доставляет удовольствия. Однако на такое надеяться глупо; любая вещь, способная вызывать страстную любовь, может вызвать не менее страстную ненависть.

Скорее всего первый в жизни человека бой быков окажется неудачен с артистической точки зрения, раз уж замечательными должны быть и матадоры, и быки; сочетание из матадора-артиста и плохого быка не дает интересного боя, так как матадор, умеющий произвести самое яркое впечатление, не станет проделывать виртуозные вещи с быком, который не атакует в лоб. Вот и получается, что если бык неудачен, если в нем видна лишь свирепость, а не великолепие, то на него нельзя положиться, он сдержан или непредсказуем; лучше, когда с такими быками имеют дело многоопытные, бесхитростные и отлично знающие свое ремесло матадоры, но никак не артисты. Такие матадоры и с трудным животным дадут зрелище надлежащее, а раз от быка исходит дополнительная опасность, для преодоления которой требуются дополнительное мастерство и смелость, чтобы достойно подготовить быка и убить его, такой бой интересен даже полнейшему новичку. Зато если умелый, отважный и сведущий матадор столкнется с настоящим торо браво, то есть храбрым боевым быком, тем самым, который нападает в лоб, который откликается на все поддразнивания и вызовы, который лишь раззадоривается от боли и обладает тем техническим качеством боевого порыва, кое испанцы именуют словом «благородство», в то время как матадор всего лишь храбр и бесхитростен, не владеет волшебством гибкого запястья и зрением художника, которые в сочетании с истинно боевым быком и породили скульптурную пластику современной корриды, то этот матадор садится в лужу: он обеспечивает пусть честное, но ничем не примечательное зрелище и все ниже катится по лестнице коммерческого рейтинга, в то время как в толпе из работяг, получающих, скажем, не больше тысячи песет за год, раздается, причем совершенно искренне: «Эх, я бы и сотню монет выложил, лишь бы поглазеть на Каганчо с этим быком!» Каганчо — цыган, подвержен приступам трусости, в нем совершенно отсутствует бесхитростность, он нарушает все заповеди матадора, как писаные, так и неписаные, однако стоит ему заполучить быка, в котором он уверен (а такую уверенность он испытывает крайне редко), как он начинает проделывать с ним вещи, свойственные всем матадорам, но невиданным доселе образом. Порой Каганчо стоит совершенно неподвижно, будто вросшее в землю дерево, держится с надменностью и грациозностью, которые так свойственны цыганам; плащ развернут во всю ширину, и он перекидывает его перед бычьей мордой словно яхтенный парус — до того медленно, что искусство боя быков, которое не является искусством академическим лишь потому, что оно не перманентно, в заносчивой медлительности вероник, затягивающихся будто на целые минуты, становится перманентным. Вот вам образчик цветистого бумагомарательства наихудшего свойства, — и все же без него не обойтись, когда надо передать ощущение, а у того, кто никогда этого не лицезрел, простая констатация не вызовет переживаний. Читатель, видевший корриду, волен пропустить эти вычурные пассажи и сразу перейти к фактам, которые куда сложнее вычленить и сформулировать. А факт заключается в том, что цыган Каганчо порой способен своими волшебными запястьями исполнить традиционные движения настолько вкрадчиво, что они так же отличаются от традиционной корриды, как замедленная киносъемка — от съемки обычной, будто ныряльщик научился управлять скоростью полета, и вот он продлевает свой прыжок «ласточкой», который быстротечен и резок в жизни, хотя на снимках напоминает планирование; он и впрямь превращает его в долгое скольжение на манер тех прыжков и скачков, что мы порой проделываем во сне. К другим матадорам, чьи запястья обладают или обладали этой же способностью, относятся Хуан Бельмонте, а также Энрике Торрес и Феликс Родригес; они периодически демонстрируют подобное волшебство с плащом.

Зрителю, впервые идущему на бой быков, не стоит рассчитывать на сочетание идеального быка и матадора, который к нему идеально подходит. Такое случается разве что раз двадцать за сезон во всей Испании, и шансы попасть на подобное зрелище невелики. Новичок к тому же будет настолько оглушен — визуально, я имею в виду — множеством вещей, что не сможет все это воспринять глазами, и та коррида, равной которой, может статься, ему уже никогда не доведется увидеть, покажется вполне заурядным событием. Если есть хоть какая-то надежда, что человеку в принципе понравится бой быков, то в самый первый раз лучше всего сходить па средненькое представление, скажем, с парочкой великолепных быков и четверкой заурядных, чтобы более выпукло подчеркнуть разницу между ними. Пусть там будут три матадора без завышенных гонораров, чтобы любые виртуозные штуки выглядели сложными, без напускной легкости; место лучше бы выбрать не слишком близко к арене, чтобы видеть все сразу, а не переключаться постоянно то на быка и лошадь, то на человека и быка, то на быка и человека — а еще нужен солнечный денек. Без солнца никуда. Теория, практика и собственно зрелище корриды — все это было выстроено из расчета на солнце, и если оно не сияет над ареной, считай, треть боя пропала. Испанцы говорят: «El sol es el mejor torero». Солнце — лучший тореро, и без солнца лучшего тореро нет. Он словно человек без тени.