Эрнест Хемингуэй - Смерть после полудня

Гойю можно уподобить Стендалю; при виде священника любой из этих добрых антиклерикалов мог разбуяниться в творческом приступе. Гойевское распятие — это до цинизма романтичная, деревянная олеография, которая вполне сошла бы за афишу распятий на манер рекламных объявлений о корриде. Уважаемая публика! С любезного разрешения властей шестерка тщательно отобранных Христов будет распята в пять часов пополудни по адресу Монументальная Голгофа, г. Мадрид. В церемонии примут участие нижепоименованные знаменитые, официально уполномоченные и заслуженные палачи в сопровождении личных квадрилий из гвоздобоев, молотырщиков, крестовоздвиженцев, землекопов и прочая и прочая.

Эль Греко любил писать религиозные работы, потому что сам был вполне очевидно религиозен, а также потому, что его несравненное искусство не было ограничено добросовестным воспроизведением физиономий тех благородных аристократов, которые были моделями для его портретов, и он мог как угодно далеко уходить в свой другой мир, так что, осознанно или нет, изображал святых, апостолов, Христов и Богородиц с андрогенными чертами лица и формами, что заполняли его воображение.

Однажды в Париже я разговорился с девицей, которая сочиняла беллетризованную биографию Эль Греко, и я сказал ей:

— Он у вас maricón? [23] Педик. (исп.)

— Нет, конечно, — удивилась она. — С какой стати?

— А вы его работы хоть видели?

— Разумеется.

— Более классических примеров не найти. Считаете, что случайное совпадение? Или, может, все те граждане поголовно были васильками? Насколько мне известно, единственный святой, которого весь мир изображает с таким телосложением, это св. Себастьян. А у Эль Греко они все такие. Вы на его картины-то взгляните. Не обязательно верить мне на слово.

— Никогда об этом даже не думала…

— А вы подумайте, — сказал я. — Раз уж пишете ему жизнь.

— Слишком поздно, — сказала она. — Книга закончена.

Веласкес верил в живопись, в костюм, в псов, карликов с карлицами и, опять-таки, в живопись. Гойя не верил в костюм, но зато верил в черное и серое, в пыль и свет, в холмы над долами, в мадридские окрестности, в движение, в свои собственные cojones, в живопись, гравюру, а также в то, что сам видел, ощущал, осязал, брал в руки, нюхал, чем наслаждался, что пил, на чем разъезжал, от чего страдал, что изрыгал, с чем спал, что подозревал, наблюдал, любил, вожделел, страшился, чем брезговал, восхищался, чего чурался и что разрушал. Естественно, ни один художник не умеет все это передавать, но Эль Греко попытался. Он верил в город Толедо, в его местоположение и зодчество, в кое-кого из тамошних жителей, в синее, серое, зеленое и желтое, в красное, в святого духа, в таинство евхаристии и во всеобщую христианскую сопричастность, в живопись, в жизнь после смерти и смерть после жизни, а также в фей. Если он и был одним из них, то, считай, искупил за все ихнее племя ханжескую, эксгибиционистскую, по-стародевичьи занафталиненную, морализаторскую заносчивость Андре Жида; тунеядствующую и самодовольную распущенность Уайльда, который предал целое поколение; мерзкое, сентиментальное лапанье человеческой природы у всякого уитмена и прочих аффектированных господ. ¡Viva el Greco, el rey de los maricones! [24] «Да здравствует Эль Греко, король педерастов!» (исп.)

Мастерство тореро с мулетой: вот что в конечном итоге определяет его профессиональный рейтинг, так как это наиболее сложная фаза современной корриды в части утверждения господства человека над животным, к тому же именно здесь гений матадора обретает наиширочайший простор для самовыражения. Мулета создает репутацию матадору; как раз его способность дать полное, художественное, артистичное и эмоциональное зрелище (при условии, конечно, что попался отличный бык) и диктует, насколько много или мало будет он зарабатывать. Заполучить торо браво в Мадриде, довести его до финального акта в идеальном состоянии, а потом из-за ограниченности репертуара приемов не суметь воспользоваться храбростью и благородством животного, чтобы показать филигранную фаэну… Такой тореро может забыть про мечту об успешной карьере. Потому что, как ни странно, нынче все тореро классифицируются, ранжируются и оплачиваются не по тому, что они делают фактически (коль уж бык может расстроить выступление, или они сами разболеются, или еще не восстановились после ранения, или просто в тот день встали не с той ноги), а по теоретически возможным достижениям при самых благоприятных условиях. Если публика знает, что вот этот матадор способен выдать полную, завершенную связку из пассов мулетой, где будут и доблесть, и искусство, и знание дела, и, прежде всего, красота и великие чувства, то зрители примирятся с посредственной работой, с работой трусливой, работой провальной, потому что будут питать надежду, что рано или поздно увидят цельную фаэну; такую фаэну, которая уничтожает в человеке все тленное, заставляет его ощущать собственное бессмертие, пока длится этот прием; которая ввергает его в экстаз, столь же предельный — пусть и мимолетный, — как и любой религиозный восторг; которая увлекает всех на арене в едином порыве и еще больше усиливает эмоциональный накал, захватывая с собой и матадора, когда он, играя чувствами толпы через быка, сам же разжигается се откликом на расцветающее упоение четко продуманным, канонически выверенным, пылким, нарастающим пренебрежением к летальному исходу; которая, вдруг закончившись, оставляет тебя в состоянии такого же опустошения, печали и внутреннего перерождения, как и при уходе всякого сильного чувства.

Тореро, умеющий выдавать отличную фаэну, занимает вершину профессии до тех пор, пока публика верит, что он по-прежнему на это способен, лишь бы обстоятельства не подвели; но вот если он проявит собственную некомпетентность даже при удачно сложившихся условиях, если ему недостанет артистизма и гениальности с мулетой, несмотря на личную храбрость, честь, мастерство и знание дела, такой тореро всегда окажется среди поденщиков от корриды, ну и зарабатывать будет соответственно.

Трудно поверить, до чего сильным бывает эмоционально-духовный подъем, до чего классически чистую красоту может показать человек с животным и куском алой саржи на палке. Если не хочется в это верить, если все кажется высосанным из пальца, то такие настроения вполне можно оправдать, сходив на бой, где не произойдет ничего волшебного; к тому же их масса; так что всегда можно доказать самому себе, что ты прав. Но вот когда увидишь подлинную вещь, то сразу это поймешь. Либо так, либо ничего подобного в твоей жизни не будет. С другой стороны, нет никакой гарантии, что повезет стать свидетелем блестящей фаэны, если только ты не завсегдатай боев. Однако стоит увидеть это разок, да еще с концовкой из безупречной эстокады, как сразу узнаешь, о чем речь, и много чего успеет забыться, зато такое останется в тебе надолго.