Эмиль Золя - Дамское счастье

— Что за негодяй! Он врет! Он врет, слышите? — И, весь дрожа от волнения, Делош прерывающимся голосом пустился в признания: — Я с ней хорошо знаком, я все знаю. Она любила одного-единственного человека… ну да… господина Гютена… Да и то так, что он этого не заметил, он даже не может похвастаться, что хотя бы пальцем дотронулся до нее.

Рассказ об этой ссоре, искаженный и преувеличенный, уже потешал весь магазин, а тут-то и разнеслась весть о письме Муре. Льенар сначала поведал новость одному из продавцов шелка. У шелковиков учет проходил очень гладко. Фавье и два других приказчика, стоя на табуретках, освобождали полки, постепенно передавая куски материи Гютену, а тот, поместившись на столе, выкрикивал цифры, предварительно справившись с ярлыком, затем бросал штуки материи на пол, где они мало-помалу скапливались, вздымаясь, словно морской прилив осенью. Остальные служащие записывали; Альбер Ломм помогал им; его испитое лицо свидетельствовало о бессонной ночи, проведенной в кабачке предместья Шапель. Сквозь стеклянную крышу зала лились потоки солнца и виднелось синее небо.

— Спустите шторы! — кричал Бутмон, внимательно наблюдавший за работой. — Печет невыносимо!

Фавье, поднявшийся было, чтобы достать кусок материи, глухо проворчал:

— Как можно запирать людей в такую чудесную погоду! Уж в день учета дождик не пойдет, — будьте покойны! Сиди тут под замком, словно каторжник, когда весь Париж гуляет!

Он передал штуку шелка Гютену. На ярлык обычно заносилось число метров, оставшихся в куске после каждой проверки; это упрощало работу. Помощник прокричал:

— Шелк фантази, мелкая клетка, двадцать один метр, по шесть франков пятьдесят!

И новый кусок шелка полетел в кучу на пол. Затем Гютен обратился к Фавье, продолжая начатый разговор:

— Так он собирался вас избить?

— Ну да… Я спокойно пил пиво… И нечего было обвинять меня во вранье, раз девчонка только что получила от хозяина письмо с приглашением на обед. Весь магазин жужжит об этом.

— Как? Стало быть, ничего еще не было?

Фавье протянул ему штуку материи.

— Вот именно. А ведь можно было дать руку на отсечение, что это старая связь.

— Тот же товар, двадцать пять метров! — крикнул Гютен.

Послышался глухой шум от падения куска материи; Гютен тихонько добавил:

— А вы знаете, что она вытворяла, когда жила у полоумного старика Бурра?

Теперь забавлялся уже весь отдел, хотя работа шла своим чередом. Имя девушки было у всех на языке; спины округлялись, носы тянулись к лакомству. Сам Бутмон, ярый любитель игривых рассказов, не мог удержаться, чтобы не отпустить очередной шуточки, гаденький смысл которой доставил ему великое удовольствие. Оживившийся Альбер клялся, что видел помощницу из готового платья в обществе двух военных в Гро-Кайу. Как раз в это время спустился Миньо с только что взятыми в долг двадцатью франками; он задержался около Альбера и сунул ему в руку десять франков, назначая свидание на вечер; намеченная пирушка, отложенная было из-за отсутствия денег, теперь стала вполне осуществима, несмотря на ничтожность суммы. Узнав о письме хозяина, красавец Миньо высказал такое грязное предположение, что Бутмон счел необходимым вмешаться:

— Ну довольно, господа… Это нас не касается. Продолжайте, господин Гютен.

— Шелк фантази, мелкая клетка, тридцать два метра, по шесть франков пятьдесят! — выкрикнул тот.

Перья снова заскрипели, куски продолжали падать с мерным стуком, груда материй все росла, словно сюда прорвались воды огромной реки. Без конца сыпались названия и цены шелков. Фавье заметил вполголоса, что товара останется уйма — вот дирекция будет довольна! Эта толстая скотина Бутмон, может быть, и лучший в Париже закупщик, но как продавец — никуда не годится. Гютен улыбнулся и даже дружелюбно подмигнул Фавье в ответ на эти слова, ибо, сам устроив когда-то Бутмона в «Дамское счастье», чтобы спихнуть Робино, теперь упорно подкапывался под него, намереваясь занять его место. Эта была все та же война, что и раньше: коварные намеки, нашептываемые на ухо начальству, преувеличенное усердие, чтобы набить себе цену, целая кампания, проводимая втихомолку, под маской внешней приветливости. Однако Фавье, к которому Гютен теперь еще больше благоволил, — тощий, холодный и желчный Фавье посматривал на него исподлобья, словно прикидывал, как он будет пожирать этого маленького, коренастого человечка, когда тот съест Бутмона. Он надеялся получить место помощника, если Гютен добьется места заведующего. А там видно будет. И оба, охваченные той же лихорадкой, что из конца в конец трепала весь магазин, толковали о возможных прибавках, не переставая выкликать остатки шелков фантази. Прикидывали, что Бутмон в этом году дойдет до тридцати тысяч франков, Гютен перешагнет за десять, а Фавье высчитал, что жалованье и проценты дадут ему пять с половиной тысяч. С каждым сезоном дела отдела расширялись, продавцы повышались в должностях и им удваивали жалованье, как офицерам во время войны.

— Черт побери! Будет ли конец этим легким шелкам? — воскликнул Бутмон в раздражении. — Что за дьявольская весна, все дожди да дожди, — только и шли одни черные шелка.

Его толстое благодушное лицо помрачнело. Он смотрел на огромную кучу, разраставшуюся на полу, между тем как Гютен продолжал все громче и громче, звучным голосом, в котором слышалось торжество:

— Шелк фантази, мелкая клетка, двадцать восемь метров, по шесть франков пятьдесят.

Оставалась еще целая полка. Фавье, у которого ломило руки, неторопливо освобождал ее. Протягивая Гютену последние куски, он тихо спросил:

— Скажите-ка, я все забываю у вас спросить… Вам известно, что помощница из готового платья была в вас влюблена?

Молодой человек очень удивился:

— То есть как это?

— Да очень просто. Нам рассказал об этом болван Делош. Я припоминаю теперь, как она раньше посматривала на вас.

С тех пор как Гютен стал помощником заведующего, он бросил кафешантанных певичек, делая вид, что интересуется только учительницами. Очень польщенный в глубине души, он тем не менее презрительно ответил:

— Я предпочитаю женщин пополнее, дорогой мой, да и нельзя же иметь дело со всеми подряд, как наш патрон. — И тут же закричал: — Белый пудесуа, тридцать пять метров, по восемь семьдесят пять!

— Наконец-то! — облегченно вздохнул Бутмон.

В эту минуту прозвонил колокол, призывавший к обеду вторую смену, а значит, и Фавье. Он сошел с табуретки, уступив место другому продавцу; на полу громоздились такие кучи материй, что ему с трудом удалось перебраться через них. Теперь настоящие горы загромождали пол во всех отделах; картонки, полки и шкафы мало-помалу пустели, товары валялись под ногами и у столов, и груды их все росли. Слышно было, как в бельевом тяжело падают кипы коленкора, а из отдела прикладов доносился легкий стук картонных коробок; из мебельного отдела долетал отдаленный грохот передвигаемых предметов. Все голоса, и пронзительные и густые, сливались в один хор, — цифры свистели в воздухе, рокочущий шум разносился в огромном просторе здания, словно шум леса, когда январский ветер гудит в ветвях.