Уильям Коллинз - Лунный камень

Была минута, когда я думал, что на мои поцелуи отвечают, минута, когда мне показалось, будто и она также забыла все на свете. Но не успела эта мысль мелькнуть у меня в голове, как ее первый же сознательный поступок заставил меня почувствовать, что она все помнит. С криком, похожим на крик ужаса, и с такою силою, что я сомневаюсь, мог ли бы устоять я против нее, если бы попытался, она оттолкнула меня от себя. Я увидел в глазах ее беспощадный гнев, я увидел на устах ее безжалостное презрение. Она окинула меня взглядом сверху вниз, как сделала бы это с человеком посторонним, оскорбившим ее.

— Трус! — сказала она. — Низкий вы, презренный, бездушный трус!

Таковы были ее первые слова. Она выискала самый непереносимый укор, какой только женщина может сделать мужчине, и обратила его на меня.

— Я помню время, Рэчель, — ответил я, — когда вы могли более достойным образом сказать мне, что я оскорбил вас. Прошу вас простить меня.

Быть может, горечь, которую я чувствовал, сообщилась и моему голосу.

При первых моих словах глаза ее, отвернувшиеся от меня за минуту перед этим, снова нехотя обратились ко мне. Она ответила тихим голосом, с угрюмой покорностью в обращении, которая была для меня совершенно нова в ней.

— Может быть, я заслуживаю некоторого извинения, — сказала она. — После того, что вы сделали, мне кажется, — это низкий поступок с вашей стороны пробраться ко мне таким образом, как пробрались сегодня вы. Мне кажется, малодушно с вашей стороны рассчитывать на мою слабость к вам. Мне кажется, это низко, пользуясь неожиданностью, добиться от меня поцелуя. Но это лишь женская точка зрения. Мне следовало бы помнить, что вы не можете ее разделять. Я поступила бы лучше, если бы овладела собой и не сказала вам ничего.

Это извинение было тяжелее оскорбления. Самый ничтожный человек на свете почувствовал бы себя униженным.

— Если бы моя честь не была в ваших руках, — сказал я, — я оставил бы вас сию же минуту и никогда больше не увиделся бы с вами. Вы упомянули о том, что я сделал. Что же я сделал?

— Что вы сделали? Вы задаете этот вопрос мне?

— Да.

— Я сохранила в тайне вашу гнусность, — ответила она, — и перенесла последствия своего молчания. Неужели я не имею права на то, чтобы вы избавили меня от оскорбительного вопроса о том, что вы сделали? Неужели всякое чувство признательности умерло в вас? Вы были когда-то джентльменом. Вы были когда-то дороги моей матери, и еще дороже — мне…

Голос изменил ей. Она опустилась на стул, повернулась ко мне спиной и закрыла лицо руками.

Я выждал немного, прежде чем нашел в себе силы говорить дальше. В эту минуту молчания сам не знаю, что я чувствовал больнее — оскорбление ли, нанесенное мне ее презрением, или гордую решимость, которая не позволяла мне разделить ее горе.

— Если вы не заговорите первая, — начал я, — должен это сделать я. Я пришел сюда с намерением сказать вам нечто серьезное. Будете ли вы ко мне хотя бы справедливы и согласитесь ли выслушать меня?

Она не шевелилась и не отвечала. Я не спрашивал ее более; я не подвинулся ни на шаг к ее стулу. Проявляя такую упорную гордость, как и она, я рассказал ей о своем открытии в Зыбучих песках и обо всем, что привело меня к нему. Рассказ, разумеется, занял немного времени. С начала до конца она не обернулась ко мне и не произнесла ни слова.

Я был сдержан. Вся моя будущность, по всей вероятности, зависела от того, не потеряю ли я самообладания в эту минуту. Настало время проверить теорию мистера Бреффа. Охваченный острым желанием испытать ее, я обошел вокруг стула и стал так, чтоб оказаться лицом к лицу с Рэчель.

— Я должен задать вам один вопрос, — сказал я. — И это вынуждает меня вернуться к тяжелому предмету. Показала вам Розанна Спирман мою ночную рубашку? Да или нет?

Она вскочила на ноги и прямо подошла ко мне. Глаза ее впились мне в лицо, словно желая прочесть там то, чего еще никогда не читали в нем.

— Вы сошли с ума! — воскликнула она.

Я все еще сдерживался. Я сказал спокойно:

— Рэчель, ответите ли вы на мой вопрос?

Она продолжала, не обращая на меня внимания:

— Не кроется ли тут какая-нибудь неизвестная мне цель? Какой-нибудь малодушный страх за будущее, который затрагивает и меня? Говорят, после смерти вашего отца вы разбогатели. Может быть, вы пришли сюда затем, чтобы вернуть мне стоимость моего алмаза? И неужели вам не совестно приходить но мне с такой целью? Не это ли тайна вашей мнимой невиновности и вашей истории о Розанне Спирман? Не кроется ли стыд в глубине всей этой лжи?

Я перебил ее. Я не мог уже сдерживаться.

— Вы нанесли мне ужасную обиду, — вскричал я. — Вы все еще подозреваете, что я украл ваш алмаз. Я имею право и хочу знать, по какой причине?

— Подозреваю вас! — воскликнула она, приходя в возбуждение, равное моему. — Негодяй! Я видела собственными глазами, как вы взяли алмаз! Открытие, засверкавшее на меня из этих слов, уничтожение всего, на что надеялся мистер Брефф, привело меня в оцепенение. При всей моей невиновности, я стоял перед ней молча. В ее глазах, в глазах всякого я должен был казаться человеком, потрясенным открытием его преступленья.

Ее смутило зрелище моего унижения и своего торжества. Внезапное мое молчание как будто испугало ее.

— Я пощадила вас в то время, — сказала она, — я пощадила бы вас и теперь, если б вы не вынудили меня заговорить.

Она отошла, как бы для того, чтобы выйти из комнаты, и заколебалась, прежде чем дошла до двери.

— Почему вы пришли сюда унижать себя? — спросила она. — Почему вы пришли сюда унижать меня?

Она сделала еще несколько шагов и опять остановилась.

— Ради бога, скажите что-нибудь! — воскликнула она в волнении. — Если осталась в вас хоть какая-нибудь жалость, не давайте мне унижать себя таким образом. Скажите, что-нибудь — и выгоните меня из комнаты!

Я подошел к ней, сам не зная, что делаю. Может быть, у меня была какая-нибудь смутная мысль удержать ее, пока она не сказала еще чего-нибудь. С той минуты, как я узнал, что свидетельство, на основании которого Рэчель обвинила меня, было свидетельством ее собственных глаз, ничто — даже убеждение в собственной невиновности — не было ясно для меня.

Я взял ее за руку; я старался говорить с нею твердо и разумно, а мог только выговорить:

— Рэчель, вы когда-то любили меня!

Она задрожала и отвернулась от меня. Рука ее, бессильная и дрожащая, оставалась в моей руке.

— Пустите мою руку, — произнесла она слабым голосом.

Мое прикосновение к руке ее произвело на нее такое же действие, как звук моего голоса, когда я вошел в комнату. После того, как она назвала меня трусом, после ее признания, поставившего на мне клеймо вора, я еще имел власть над нею, покуда рука ее лежала в моей руке!