Джером Джером - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Вернувшись, я застал моего спутника сидящим возле хижины, и он приветствовал меня с таким видом, словно ждал моего прихода только сейчас, а не накануне вечером. Он просто догадался, что случилось, объяснил он, и не встревожился. Днем я заметил, что он исподтишка наблюдает за мной, а вечером, когда мы сидели на его излюбленном месте возле хижины, он повернулся ко мне:

— Думаете, это правда? И мы с вами много лет назад действительно сидели здесь и беседовали?

— Не могу сказать, — ответил я. — Знаю только, что он умер здесь, если смерть вообще существует, и что с тех пор здесь никто не жил. По-моему, до нашего приезда эту дверь ни разу не открывали.

— Они всегда были со мной, эти сны и видения. Но я отгонял их. Они казались такими нелепыми. Всякий раз они сулили мне богатство, власть, победу. Жизнь становилась такой легкой.

Он накрыл узкой ладонью мою руку. В его глазах появилось новое выражение, полное надежды, почти радости.

— Знаете, что мне кажется? — сказал он. — Вы, наверное, будете смеяться, но здесь мне в голову пришла мысль: Бог нашел мне прекрасное применение. Успех делал меня слабым. Вот он и даровал мне слабость и неудачи, чтобы я научился силе. Быть сильным — великое дело.

Старый Эб Геррик — так его звали почти все — не то чтобы достиг преклонных лет: прозвище скорее выражало симпатию, чем напоминало о возрасте. Он жил в старинном — само собой, по меркам Нью-Йорка — доме на южной стороне Западной Двенадцатой улицы; когда-то квартал был весьма фешенебельным, но с тех пор утекло немало воды. Дом вместе с миссис Траверз завещала ему незамужняя тетка. Конечно, такое жилье как «квартира», даже с точки зрения журналиста, больше пристало холостяку с незатейливыми привычками, но существующее положение вещей имело свои удобства, поэтому вот уже пятнадцать лет Эбнер Геррик жил и работал в собственном доме.

Однажды вечером Эбнер Геррик вернулся на Западную Двенадцатую улицу после трехдневной отлучки и привел с собой девчушку, закутанную в шаль, а также принес деревянный ящик, перевязанный бечевкой. Ящик он водрузил на стол, а юная леди, выпутавшись из шали, отошла к окну и уселась лицом к комнате.

Миссис Траверз сняла ящик — совсем небольшой и легкий — со стола, переставила на пол и застыла в ожидании.

— Эта юная леди, — объяснил Эбнер Геррик, — мисс Энн Кавана, дочь… одного из моих давних друзей.

— А-а! — отозвалась миссис Траверз и умолкла, ожидая продолжения.

— Мисс Кавана, — продолжил Эбнер Геррик, — пробудет у нас… — Насколько затянется визит мисс, он не представлял. Фраза осталась незаконченной, Эбнер Геррик спасся, перейдя к более насущным вопросам: — Что со спальней на втором этаже? Она готова? Простыни проветрены и все такое?

— Можно и приготовить, — откликнулась миссис Траверз голосом, полным сдержанного осуждения.

— Если вы не возражаете, миссис Траверз, мы хотели бы лечь в постель как можно скорее. — В силу привычки Эбнер С. Геррик в обиходе пользовался журналистским «мы». — Мы весь день провели в дороге и очень устали. А завтра утром…

— А я хочу ужинать, — перебила мисс Кавана, не двигаясь со своего места у окна.

— Ну разумеется, — согласился хозяин дома, делая вид, будто как раз собирался предложить гостье перекусить. На самом-то деле про ужин он совсем забыл. — Прямо сейчас и поужинаем, а там и комната будет готова. Может, будешь?..

— Миссис Траверз, будьте добры, яйцо всмятку и стакан молока, — перебила мисс Кавана все с того же места.

— Сейчас принесу, — отозвалась миссис Траверз и вышла, унося с собой ящичек.

Так в этой истории появилась Энн Кавана восьми лет от роду, или, как сказала бы сама мисс Кавана, если бы спросили у нее, — восьми лет и семи месяцев, ибо она предпочитала точность. В то время Энн Кавана еще не была красивой. Черты ее лица казались слишком резкими, маленький заостренный подбородок весьма рискованно выступал вперед. Недостатки искупали только большие темные глаза. Но прямые брови над ними выражали слишком явную готовность нахмуриться. А желтоватый цвет лица и невразумительные волосы лишали Энн Кавана обаяния ярких красок, обычно придающих молодости притягательность даже при наличии изъянов. Сказать по правде, не стоило рассчитывать и на то, что приятная легкость нрава поправит положение.

— Своенравная, несносная негодница — вот кто она такая, — заявила миссис Траверз после одного из многочисленных испытаний силы, из которого, как всегда, победительницей вышла мисс Кавана.

— В отца, — пояснил Эбнер Геррик, понимая, что возразить ему нечего.

— Как бы там ни было, это прискорбно, — отрезала миссис Траверз.

С самим дядей Эбом, как называла его Энн, она временами бывала нежна и покладиста, но, как не преминула указать миссис Траверз, одно это еще не делало ей чести.

— Если бы ты обладала чувствами, какими обычно наделены маленькие христиане, — втолковывала ей миссис Траверз, — то целыми днями пеклась бы только о том, как отблагодарить его за любовь и доброту к тебе, а не доставлять головную боль по десять раз на неделе, как делаешь ты. Ты неблагодарная мартышка, и когда его не станет, ты…

Тут мисс Кавана, не в силах слушать продолжение, убегала наверх, запиралась в своей комнате и предавалась рыданиям и раскаяниям. Однако она остерегалась выходить за дверь, пока к ней не возвращалось обычное дурное расположение духа, чтобы, если представится возможность, вновь вступить в противоборство с миссис Траверз, не поддаваясь чувствам.

Однако слова миссис Траверз пустили корни глубже, чем рассчитывала эта добрая дама, и однажды вечером, когда Эбнер Геррик сидел за своим столом и в письменной форме язвительно распекал президента за недостаток решительности и твердости в вопросах тарифов и пошлин, Энн обвила тонкими ручками его шею, потерлась желтоватой щечкой о правый бакенбард и обратила внимание дяди на иную проблему.

— Вы неправильно воспитываете меня, так нельзя, — объяснила Энн. — Вы слишком часто уступаете мне и никогда не браните.

— Не браню? — возмущенно воскликнул Эбнер. — Да я же только этим и…

— Ну разве это брань? — прервала его Энн. — Зря вы так. Если вы мне не поможете, я вырасту противнее некуда.

Как недвусмысленно указала Энн, с этой задачей никому другому не справиться. Если Эбнер подведет ее, рассчитывать ей не на что: в конце концов она станет дрянной женщиной, которую ненавидят все, в том числе и она сама. А это прискорбно. От этой мысли на глаза Энн навернулись слезы.

Эбнер признал обоснованность ее жалоб и пообещал начать с чистого листа. Он и вправду решил взяться за дело, но, подобно многим другим кающимся грешникам, обнаружил, что столь нелегкий подвиг ему не по плечу. Возможно, он преуспел бы, если бы не ее глубокие нежные глаза под ровными бровями.